Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

Генерал-майор Боков сообщил: в Хиву по приказу Аваз-инака идут караваны с продовольствием. Идея напрашивалась сама собой — под видом транспорта подобраться к самым воротам и попытаться их захватить отрядом охотников-добровольцев.

Опаснейшее дело, но куда менее кровавое, чем прямой штурм. И как раз в казачьем духе, ибо, пообщавшись, покрутившись среди донцов и гребенцов, пройдя с ними тысячу верст, побывав в бою, разделив хлеб, соль, кровь, потери и, что греха таить, выпив вместе не один раз, я не мог не прийти к заключению: казаки этого времени, эти дети степного фронтира — натуральный спецназ! Ни бога, ни черта не боятся, чинопочитания отродясь не бывало — и все им по силам, везде пролезут! Суворов сказал!

Боевой дух, подготовка, опыт — все это важно, все это слагаемые успеха, но этого мало. Требовалось рассчитать все как по нотам, по минутам, продумать и осуществить на практике меры по введению противника в заблуждение — вступить в переговоры, навешать хивинцам лапши на уши, что наша цель — Ургенч, совершить демонстрацию в стороне западных ворот Хивы, предпринять отвлекающую атаку на северные… Запутать, создать впечатление полной бессмысленности наших действий, а в это самое время малый штурмовой отряд атакует ворота Пахлаван Дарваза, захватывает и удерживает до подхода основных сил. Потом придет черед городских боев, но это уже не моя забота — у генералов, поди, опыта штурмов поболе моего: Брешия, Милан, Варшава, Краков, не говоря уже про, казалось бы, неприступные турецкие цитадели — золотые страницы славы русского оружия.

— Авантюра, — усомнился Орлов.

— Хивинцы не янычары в Измаиле или Очакове, бардака у них хватает, может получится, — поддержал мой план Платов.

Уверенность в том, что все может выгореть, окрепла у командиров, когда я изложил им все, что придумал. Конечно, кое-что пришлось доработать, уточнить, подкорректировать…

И вот я здесь, приближаюсь к столице ханства… на осле.

Да-да, именно столь экзотический транспорт выбрал я, чтобы создать образ торговца-араба. На мне была длинная белая рубашка до пят — многие узбеки так одеваются летом, — а на ногах сандалии, вместо принятых тут сапог из юфти, и большой тюрбан на голове. Лицо с отросшей куцей бородкой, похудевшее, истерзанное солнцем степей и пустыни, загорело так, что угадать во мне русского было сложно. За мной шел Кузьма, наряженный в лохмотья, с цепью на шее и руках, ведущий на поводу верблюда с объемистыми тяжелыми тюками по бокам — он изображал моего раба, да непростого. Процессию замыкал Мамаш в своей киргизской одежде, ему предстояло побыть толмачом.

На небольшом отдалении от нас следовал караван из двух десятков арб, запряженных ишаками, тридцати верблюдов и стольких же лошадей, на которых обычно передвигалась охрана. Роль караванбаши играл оренбургский казак из освобожденных конградских рабов, чей акцент и манеры должны были убедить любую стражу в нашей подлинности. Донцы из моей поредевшей сотни притворялись возчиками, нарядившись в халаты и чалмы с закутанными платками лицами, чтобы якобы не дышать дорожной пылью, а гребенцы в их черкесках и лохматых папахах без всякого переодевания выглядели заправскими охранниками каравана, наемниками, продающими свои сабли за неплохую цену. В первых рядах двигались два верблюда с носилками, на которых лежал Муса с замотанным окровавленными бинтами лицом. Арбы были забиты оружием и боеприпасами.

Солнце, уже цеплявшееся за краешек плоской, как дно тарелки, земли, окрашивало небо над Хивой в багряные и золотые тона. Раскаленный воздух был плотным от пыли, поднятой сотнями копыт и ног, спешивших к восточным воротам города, смешивался с едким запахом верблюжьего навоза, сушеного мяса, специй, далеким дымком очагов, доносившимся из-за стен. И полон криками и стенаниями, не только животных, но большей частью человеческими — оказалось, городской рынок, о котором говорил Волков, был ничем иным, как невольничьим базаром.

Здесь торговали людьми — основой экономики Хивы. Рабов держали в загонах, а беглых — в нишах у ворот в ожидании приговора. Торговля из-за военного времени шла вяло — кому нужны невольники для работы на полях, в гончарных мастерских или на строительстве и расчистке каналов, когда враг на подходе? Торговцы-туркмены, сидевшие на лошадях, нервничали, махали плетьми на стоявших рядом изможденных людей, которых доставили сюда из далекой России и соседней Персии.

Неприятное открытие! Я предполагал, что мы минуем базары, где торгуют хлебом, фруктами или керамикой, но отнюдь не подобное место. Еще и вооруженные охранники — как бы они ни создали нам проблем?

— Не волнуйся, вашбродь, — шепнул мне украдкой Мамаш, проявляя редкую осведомленность. — Как только прозвучит призыв на предзакатную молитву, торговцы разойдутся и разведут рабов по окрестным домам.

Мы двигались в плотном потоке спешивших в город людей и повозок по длинной неширокой улице, ограниченной с обеих сторон сплошными линиями из стен-дувалов и глухих фасадов домов. Добрались до открытого пространства, и нам открылась крепостная стена и Пахлаван-Дарваза с двумя тонкими круглыми башнями с синими куполами и темным квадратом туннеля, соединявшим, как выяснилось чуть позже, внешние и внутренние ворота. В закатном солнце цитадель была по-своему красива — светло-бежевые стены казались игрушечными, несмотря на свою высоту, будто приглаженные лопаткой ребенка, слепившего песчаный замок на пляже, изящные зубцы отбрасывали длинные тени. За ними возвышались минареты Хивы, высокие и узкие, словно фабричные трубы, на фоне ярко пылающего солнечного диска, стремительно клонящегося к закату. Нам следовало поспешить, пока не закрыли ворота.

Площадь перед Пахлаван-Дарваза пересекал канал. Чтобы попасть в ворота, требовалось перейти мостик, перед которым образовался небольшой затор. Я подал знак Мамушу, чтобы проталкивался энергичнее. Мы ввинтились в толпу, Кузьма зарычал, люди расступились, и мой осел вступил на помост — до ворот оставалось всего ничего.

Нас остановили копья четырех стражников-пайшабов, хранителей ворот цитадели, с круглыми щитами и кривыми саблями на боку. Их лица выражали усталость и нетерпение — день подходил к концу, и им хотелось поскорее закончить с рутиной. Один из них грозно закричал на Мамуша, теснившего их конем.

Нетрудно догадаться, чем было вызвано столь агрессивное поведение. Они собирались закрыть ворота — на мой взгляд, несколько преждевременно. С моим выводом оказалась полностью согласна напиравшая на мостик толпа. Караванщики, чьи надежды на ночлег за стенами таяли вместе с солнцем, подняли гвалт, ругаясь на всех языках — фарси, тюркском, арабском, русском с восточным акцентом. Они кричали, молили пропустить, трясли мешками, обещая мзду, но охрана была непреклонна. Жесты стражников были резкими и приказывающими — ворота закрываются, подождите до утра.

Я слез с осла, приблизился к стражникам и принялся им объяснять по-арабски, что веду своего раба, рассчитывая сделать из него выдающегося борца, поклониться могиле святого Пахлавана Махмуда, тыча при этом в сторону невозмутимого Кузьмы. Мамаш переводил — вернее озвучивал ранее заготовленный текст. Старший стражник заколебался, святого борца и философа в Хиве чтили — мои аргументы по местным меркам были весомы, их лишь следовало подкрепить звонкой монетой.

Я полез в переметную сумку за бакшишем, но тут у ворот появился небольшой отряд туркменов, их старший что-то прокричал стражнику обвиняющим тоном. Пайшаб недовольно скривился и отрицательно покачал мне головой. Наверное, его сердце обливалось кровью при мыслях об упущенной выгоде. Он, наверняка, рассчитывал получить немалое число танга от толпившихся у моста путников. Они поняли все верно, спрятали приготовленные монеты и начали расходиться.

Пришел черед Ахмеда, нашего подставного караванбаши. Он проскочил мимо стражников и обрушился с упреками на туркменов, махал руками, тряс чалмой, в его тихим обычно голосе сейчас звучали такие гневные пассажи, что даже казаки в маскарадных полосатых халатах, наверное, едва сдерживали улыбки.