Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

— Двое не жильцы, — сказал мне с холодной яростью в голосе, накладывая аккуратные стежки на мою руку.

Плохо терять побратимов!

Досталось не только нам. Когда мы потащились в обоз к своей драгоценной повозке, наблюдали печальную картину, проезжая вдоль корпусной колонны, растянувшейся на несколько верст. Казаки копали могилы, разложенных в ряд погибших отпевали батюшки, захваченные в поход — из разговоров я понял, что зимой с Дона гребли всех подчистую, включая священнослужителей. Слабым, но все же утешением были огромные кучи из тел убитых врагов — большей частью, в красных халатах. Туркмены, а не выпавшие на нашу долю киргиз-кайсаки. Бились яростно, до последнего. И проиграли! Путь на Хиву был открыт, теперь ее защищали только ее стены…

— Смотрите! — потрясенно воскликнул урядник Зачетов, прижимавший к груди забинтованную сломанную руку.

Мы посмотрели на то, что его так зацепило, и сами глухо заворчали. Откуда-то из полей донцы привезли обезглавленные тела в казачьей одежде.

— Хану своему головы повезли отчет держать, — злобно прошептал Гавриил и перекрестился здоровой рукой, отпустив поводья. — Пленных обезглавили, суки. Припомню я им эти зверства.

Я смотрел на обезображенные тела спокойнее, чем донцы, насмотрелся на проделки «бармалеев» в Сирии в свое время. Но хорошо понимал их чувства — обезглавленное тело выглядит настолько неправильно, что мороз по коже. Опять же есть и религиозный момент, надругательство над павшим. Людей требовалось приободрить.

— За нами, братцы, не заржавеет! Им деваться некуда, только в Хиву. Вот там и придет им амбец, это я вам обещаю!

Зачетов одобрительно кивнул, но, погрустнев, ответил:

— Эх, не судьба мне кинжалом хивинца пощекотать, не успеет рука зажить. С нашим атаманом мы быстро в Хиве окажемся.

Быстро? Может, быстро, а может нет — нам предстояли новые испытания, туркмены так просто не сдадутся. Если дехканина или купца не сильно заботила перемена власти, то для кочевников их привилегированное положение, привычка к разбою и хищничеству — вопрос дальнейшего выживания.

* * *

Странным городом оказался Ходжейли, священным. В нем проживали только потомки Магомета (или они сами себя к таковым причислили?), не платившие податей, имелась могила святого, вокруг которой громоздились ряды с гробами в несколько этажей, а хан не имел права посещать его с войском. Но главная необычность заключалась в ином: из него сбежали все жители, решившие, что мы им жестоко отомстим за случившееся нападение на дороге. Брошенные дома, многие с имуществом, которое тут же прибрали к рукам ушлые казаки, открытые лавки с съедобными дарами Востока и даже дом мельника, внутри которого нашелся верблюд с завязанными глазами — он вращал жернов, двигаясь по кругу, а когда мы к нему заглянули, жалобно заорал, сетуя на судьбу. В доме нашлось вдоволь мешков с мукой, мои донцы подсуетились и вскоре на запах свежего хлебы сбежалось не менее трех эскадронов. Пошла мена — мы им лепешки, они нам сухофрукты.

Дальше — больше, дух базара затуманил всем головы, все хотели избавиться от крупных вещей, кои казаки «насаламанили». За худого коня-работягу просили три пятиалтынных, ковер меняли на мешок табаку, который в изобилии произрастал на пригородных участках, а тяжелые туркменские сапоги из верблюжьей кожи шли не поштучно, а чуть ли не возами.

— Все равно прикажут бросить, — жаловались друг другу тороватые станичники.

И были недалеки от истины — Платов разрешил своему корпусу дневку, но не более, а утром снова в поход, на Мангит.

— Теперь, братцы, наступила наша страдная пора. Лишь успевай точить сабельки да дротики навастривать. Подотрем мы теперь сопли самозваному хану, — напутствовал атаман своих полковникам, но они возроптали.

— Надо казакам роздых дать. От самой Волги впереди всех.

Матвей Иванович спорить не стал, сам видел: люди на пределе, да и знатно их пощипали на подходе к Ходжейли. Скрипя зубами, согласился пропустить вперед себя корпус генерал-майора Бузина, а своим войскам подарил еще день отдыха.

Мы выбрали себе место для отдыха в тени столетних чинар, нависающих над главным ходжалинским каналом. Купались, кому раны позволяли, смывали с себя многомесячный слой грязи, стирали вещи, штопались, ухаживали за своими ранеными. Мимо нашего лагеря проезжали бузинцы, горевшие желанием скрестить сабли с туркменами да пошуровать в Мангите.

— Не все коту масленица, — кричал нам каждый второй из проходивших полков. — Теперь наш черед торбы набить!

— Смотрите, чтобы вам морды не набили! — огрызались платовцы незлобно, шутейно.

Дошутились!

Второй корпус продвигался к Мангиту медленно, кроваво, отбивая атаку за атакой, волну за волной. Туркмены как с цепи сорвались. Они рвались к обозам — одна большая конная группа отвлекает, другая резким наскоком прорывается к повозкам и верблюдам. Казаки, помятуя об опыте боя под Куня-Ургенч, перешли на огневое отражение атак. Спешивались, укрывались за импровизированными баррикадами и били, били, били… Потери нападавших исчислялись тысячами, но и нашим доставалось. Бывало, туркмены-удальцы прорывались сквозь плотную огневую завесу, приходилось бросаться в шашки и терять товарищей от ловкого клинка, от выстрела в упор из пистолета. Поток раненых устремился обратно в Ходжейли, а мы только стискивали зубы и уже рвались в поход.

На третий день Платов поднял наш корпус, и полки двинулись вслед за бузинцами. Тяжелое зрелище предстало нашим глазам: разбитые повозки, свежие могилы с крестами, изрытые опаленные обезображенные поля. Мангит предстал перед нами горящим факелом — бузинцы предали город огню и мечу, никого не щадя.

— Здесь жили потомки тех, кто вырезал отряд Бековича, — рассказал мне Дюжа, случайно встреченный на марше. — Вот они и решили, что мы идем мстить. Сопротивлялись крепко. Не только туркмены, но и узбеки. Теперь милости просят, прислали делегации, заложников предлагают. Узбеки, киргизы и даже туркмены-чоудуры. Но только не йомуты.

За Мангитом потянулись райские места, пощаженные войной — поля с хлопчатником, тучная нива, богатые фруктовые сады. Нападения продолжались, но организованного сопротивления не было. Из-за глинобитных стен очередного пройденного поселения мог раздаться выстрел-другой, случиться ночное нападение на отдельный лагерь или гарцевание на дальнем расстоянии отряда конницы в высоких бараньих шапках, сожжение моста через канал — и все, перекаты горячей стрельбы возникали все реже и реже. И все чаще нам попадались брошенные кишлаки. Чувствовалось, что мы сломали хребет хивинцам, энтузиазм их иссяк и единственная их теперь надежда — на крепкие стены Хивы.

21 мая мы достигли Гурлена, маленького купеческого города, за которым нам предстояло попрощаться с Аму-Дарьей и выбрать, куда сперва идем — на Хиву или Ургенч. До столицы ханства оставалось 50 верст, приближался решительный момент нашего похода.

— Тебя, квартирмист, вызывают в ставку, — озадачил меня прибывший в мой отряд ординарец генерала от кавалерии Орлова.

* * *

Туркменский шатер походного атамана, принадлежавший раньше хивинскому куш-беги, смотрелся странно в окружении роскошных садов со столетними фруктовыми деревья, словно заброшенный сюда из пустыни злобным джином. Впечатление еще больше усилилось, когда я переступил порог и меня встретил едкий, плотный дым, словно внутри кто-то пытался коптить боцманские сапоги. Запах табака, смешанный с острым ароматом потных людей, мгновенно ударил в нос и заставил закашляться. Впрочем, для того, кто привык к крепостным казематам, где Павел I держал Платова, это, вероятно, казалось чуть ли не парижским будуаром. Матвей Иванович смотрелся бодрячком, что не скажешь про остальных, особенно про Орлова. Василий Петрович сидел тяжело, опершись локтями о колени. Его лицо, покрытое красными пятнами, с одутловатыми щеками, выглядело болезненным. Дыхание было свистящим, каждый вдох давался с трудом. Было видно, что переход через степь и Усть-Юрт дался ему очень тяжело, выглядел он краше в гроб кладут. Несколько раз прикладывал платок к губам.