Гусар (СИ) - Барчук Павел

Эффект был ошеломительным. Я не просто рассказал — я создал легенду. В глазах окружающих мы были нерушимыми братьями по оружию.

— За гвардию! За гусарское братство! — зычно провозгласил Ржевский, и нас завалили тостами. Шампанское лилось рекой.

В разгар всеобщего веселья, подогретый вином и всеобщим вниманием, Ржевский вскочил на стул, заставив звякнуть хрусталь на ближайшем столе.

— Господа! Минуту внимания! — заорал он, едва не потеряв равновесие. — Я хочу предложить тост за ту, чья красота сегодня затмевает все звезды и свечи в этом зале! За нашу прекрасную музу бала — панну Катажину Ожаровскую! Сударыня! Позвольте вашу туфельку! Чтобы выпить за ваше здоровье из этого… эээ… изысканного сосуда!

Катажина, смеясь и слегка смущаясь под взглядами всего зала, протянула ему свою атласную туфельку. Ржевский торжествующе наполнил ее до краев шампанским и… протянул не себе, а мне! В его глазах читался и вызов, и едва уловимая обида — я увел даму на танец, пришла пора расплачиваться.

Внутри меня все взбунтовалось. Пить из туфли⁈ Серьезно⁈ Это же верх дикости и антисанитарии!

К счастью, все оказалось гораздо проще. В туфельку Ржевский засунул фужер с вином и протянул ее мне.

Я взял «тару.» Взгляд встретился с глазами Катажины, в которых плясали смех, смущение и немой вопрос: «Справитесь, граф?». Я поклонился ей, потом — всему залу, подняв «сосуд» высоко.

— Господа! Мне приходилось пить из разных сосудов, — провозгласил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Из хрустальных бокалов, из кружек, из походной фляги… Но ни один из них, клянусь, не был столь прекрасен. За вас, сударыня! За красоту, вдохновляющую даже самых неуклюжих гусар на подвиги!

Я осушил туфельку одним махом, под бешеный рев однополчан и взрыв аплодисментов всего зала. Этот жест стал оглушительной кульминацией нашего триумфа.

Но даже в вихре шампанского, смеха и всеобщего обожания я не забывал об угрозе. Краем глаза видел, как из-за колонны за нами наблюдает князь Радзивилл. В его глазах больше не было ярости. Было холодное, змеиное любопытство хищника, оценивающего добычу. Он изучал меня.

Когда музыка смолкла на короткий перерыв, ко мне подошел сам граф Ожаровский. Его лицо было серьезным.

— Дорогой поручик, — тихо сказал он, отводя меня в относительно тихий угол. — Вы… произвели впечатление. Рад за вас. Искренне. Но я должен предостеречь. Берегитесь Радзивиллов. Их род древнее этих стен, а память — длиннее столетий. Обиды они не прощают. Особенно князь Доминик, — Ожаровский едва заметно кивнул в сторону седовласого поляка. — Он не просто мститель. Он игрок. И играет он в игры, где ставка — жизни. Ваша стычка — для него лишь досадная помеха в большой партии. Смотрите в оба, поручик. И смотрите не только вперед, но и за спину.

Слова графа повисли в воздухе, холодные и тяжелые, как предупреждение перед грозой. Шампанское вдруг потеряло вкус. Триумф бала обернулся зловещей тенью будущей опасности.

Я направился к выходу в сад, желая вдохнуть свежего воздуха.

— А куда это наш герой в одиночестве собрался?

Не успел сделать и двух шагов, как меня нагнали мои товарищи. Я не стал говорить им о предупреждении Ожаровского, сослался на духоту.

В итоге, в сад мы вышли всем своим гусарским составом. Как оказалось, не зря.

В ночной тени деревьев, уставившись прямо в нашу сторону, замерли пятеро поляков, среди которых был и мой «друг» Казимир. Судя по их напряженным лицам, они ждали именно меня.

Глава 20

— Ну что, господа вояки, нагуляли аппетит? — Резкий, пронзительный, звенящий от презрения голос Казимира ударил по нервам. Он обращался ко всем, но буравил меня взглядом. — Или паркетные танцы отбили последние крохи мужества?

Мгновенно все звуки стихли, словно кто-то оборвал струну. Веселье гусар разбилось вдребезги, сменившись ледяной, ощутимой настороженностью. Громко хмыкнув, Ржевский шагнул вперёд и демонстративно подбоченился. Он попытался разрядить обстановку, но в его исполнении это было больше похоже на вызов, брошенный в лицо.

— А, пан Казимир! Ищете компанию для прогулки? Или просто воздух слишком чистый для вашего изысканного носа?

Казимир даже не моргнул, словно Ржевского и не существовало. Его взгляд буравил меня, впиваясь в самую душу.

— Бестужев, — мое имя слетело с его губ, как плевок. — Ты сегодня много говорил о храбрости. О гусарском братстве. О чести. — Казимир смаковал каждое слово, наслаждаясь моментом. — Но я вижу лишь шута, прячущегося за спины своих прихвостней. Твои слова — пустой звон, как эта твоя игрушечная сабля. Ты не воин. Ты — убийца из-за угла. И трус!

Воздух вокруг нас загустел, наэлектризовался до предела. За спиной я услышал сдавленное ругательство Алексина и почувствовал предупреждающий жест Марцевича. Мои товарищи сдвинулись с места, готовясь, наверное, броситься мне наперерез, если я сорвусь. Но я не собирался поддаваться жалким попыткам Казимира вывести меня из себя.

Я резко поднял руку, останавливая гусар. Этот вызов был адресован лично мне, значит, я сам с ним и разберусь.

— Ваши оскорбления, пан, — ответил я ровно, глядя Казимиру прямо в глаза, голос мой не дрогнул, — столь же пусты, как и ваша манера появляться там, где вас не ждут. Если вам не хватает внимания, советую обратиться к распорядителю бала. Может, выделят минутку между вальсом и кадрилью.

Сарказм сработал как красная тряпка на взбешенного быка. Казимир мгновенно побагровел, скулы заострились. Но прежде чем он успел что-то выкрикнуть, вперёд шагнул один из его спутников — коренастый брюнет с тяжёлой челюстью.

— Ты, гусарская вошь, недостоин даже пыли с сапог пана Казимира! — проревел он, резко срывая перчатку с руки. Белая лайка мелькнула в лунном свете, словно взметнувшаяся птица. Шляхтич швырнул её к моим ногам, — За оскорбление! Завтра, на рассвете, у Каменной Балки! На боевом оружии, на саблях!

Я не сдвинулся с места, чтобы подобрать брошенный предмет. Лишь чуть заметно кивнул шляхтичу, глядя на перчатку у своих сапог.

— Принято. Шесть утра. Не опоздайте.

Едва я договорил, как вперёд выступил следующий поляк — высокий, худой, с лицом аскета и горящими фанатичным блеском глазами. Какие-то они все нервные, эти поляки. Заводятся с полуслова.

— И я вызываю тебя, убийца! За кровь невинно павших! — Его перчатка шлёпнулась на землю рядом с первой. — Там же! В семь!

Затем вперёд вышел третий, с бегающими глазами и с голосом, дрожащим от ненависти:

— Моего кузена ты заколол, как свинью! Завтра! В восемь! У Балки!

Четвёртый, молчаливый и мрачный, просто бросил свою перчатку к уже лежащей кучке, не утруждая себя словами. Его взгляд говорил сам за себя — обещание смерти.

Наконец, в мою сторону шагнул сам Казимир. Он не спешил. Его движения были плавными, хищными. Он снял перчатку медленно, почти ласково, и бросил её аккурат поверх остальных. Его улыбка была ледяной, как клинок.

— Чтобы ты не скучал в ожидании своей очереди к праотцам… — прошипел он, еле слышно. — Я буду последним. В полдень. Там же. Надеюсь, к тому времени ты ещё будешь способен держать оружие. Хотя… — он окинул меня презрительным взглядом, — … в этом я сомневаюсь.

Шесть перчаток. Шесть вызовов. Шесть дуэлей подряд. Начинающихся на рассвете и заканчивающихся в полдень. Расчёт был ясен: даже если я выживу в первых поединках, к последнему, с Казимиром, я буду измотан, ранен или просто обескровлен. Это выглядело как смертный приговор, оформленный по всем правилам светского этикета.

Внутри всё заледенело, сжалось в ледяной комок. Шесть дуэлей… Это было не просто безумие, это был приговор. Но отступить — значило навеки опозорить себя и всех, кто стоит сейчас за мной. Гусары за моей спиной молчали, их лица потемнели от осознания масштаба ловушки. Даже Ржевский потерял дар речи, а это, между прочим, совсем из ряда вон выходящая ситуация.

— Не волнуйся, пан Казимир, — произнёс я, заставляя голос звучать ровно, почти насмешливо. — Постараюсь сохранить силы специально для вас. Надеюсь, ваше искусство фехтования столь же изысканно, как и манера бросать перчатку последним.