Гусар (СИ) - Барчук Павел

В этот момент из распахнутых дверей бального зала на террасу вылетел полковник Давыдов. Видимо, он заметил, что его подопечные колектичео исчезли из зала и данный факт его слегка насторожил.

Орлиный взгляд полковника мгновенно оценил картину: наша напряжённая группа, поляки с лицами победителей, белеющие на земле перчатки.

— Что здесь происходит, господа⁈ — спросил Давыдов резко, стремительно спускаясь по ступеням в сад. — Напоминаю, бал — место для танцев, а не для выяснения отношений!

Казимир мгновенно преобразился. Двуличная гнида… Его лицо осветила вежливая, ничего не значащая улыбка.

— Абсолютно ничего, господин полковник! — воскликнул он с лёгкой театральностью. — Просто любовались луной и… обменивались любезностями с нашими храбрыми гусарами. Не правда ли, поручик Бестужев?

Все взгляды устремились на меня. Гусары замерли, каждый мускул их тел напрягся, стараясь не выдать напряжения. Давыдов смотрел в мою сторону пристально, ожидая подтверждения или разоблачения. Сказать правду — означало навлечь на себя немедленный гнев полковника и, вероятно, отмену дуэлей через арест. Но это означало и позорное клеймо труса.

Я медленно наклонился, поднял с земли не глядя одну из перчаток — ту, что бросил молчаливый поляк. Смахнул с неё несуществующую пыль.

— Совершенно верно, пан Казимир, — ответил я, поворачиваясь к Давыдову с самой невинной улыбкой, какую только смог изобразить. — Замечательная луна. И беседа… крайне познавательная. Пан просто уронил перчатку. Вот, держите, — я протянул обозначенную вещь Казимиру. Тот взял её, едва скрывая ярость за маской вежливости.

Давыдов посмотрел на меня, потом на поляков. В его глазах читалось недоверие, но открытого повода для гнева не было, несмотря на кучу этих чёртовых перчаток, которые говорили сама за себя.

— Рад это слышать, — процедил полковник. — Тогда не задерживайтесь. В зале начинается котильон. — Он повернулся, но на прощание все же бросил мне взгляд, полный немого предупреждения: «Я за тобой слежу, Бестужев!»

Когда Давыдов скрылся в дверях, Казимир приблизился ко мне вплотную. Его шёпот был похож на шипение змеи:

— До завтра, убийца. Надеюсь, ты не струсишь и не сбежишь. Хотя… — его взгляд скользнул по моему лицу с насмешкой, — … может, это твой последний шанс…

Поляки развернулись и скрылись в темноте сада. Я стоял, сжимая в кулаке холодную рукоять «Сокола», глядя им вслед. Шесть перчаток. Шесть дуэлей. Рассвет.

— Чёрт… — выдохнул Ржевский, первый нарушив тягостное молчание. Он подошёл ближе, положил тяжёлую руку мне на плечо. — Граф… Это же… Это же чистое самоубийство! Шесть поединков подряд! Даже я до такого не додумался. Они тебя просто измотают!

— Они попробуют, — отозвался я, отводя его руку. Голос звучал ровнее, чем я ожидал. Внутри бушевал адреналин и холодная ярость. — Но у меня есть ночь, чтобы придумать, как сделать это для них максимально… неудобным. А сейчас, господа, — я повернулся к своим товарищам, посмотрел в их озабоченные лица, — я с вас отпускаю. Веселитесь. А я… Я ухожу.

— Куда? — удивился Алексин.

— Домой. Мне нужно… подготовиться. И подумать. — Я не стал уточнять, о чём. О тактике? О возможной смерти? О последней ночи?

Гусары тоже не стали отговаривать. Просто молча кивнули. Ржевский хотел что-то сказать, но лишь сжал мою руку в знак солидарности.

Я решил уйти тихо, не прощаясь с хозяевами. Просто вышел через боковой вход, вскочил на лошадь и направился к дому Антонины Митрофановны.

Дорога показалась бесконечной. Город спал. В окнах домов горели редкие огоньки. Я смотрел на проплывающие мимо тёмные улицы, ощущая давящую тяжесть предстоящего утра. Шесть дуэлей… Даже с теми навыками владения саблей, которые достались мне от настоящего графа, это был огромный риск. Один промах, одна усталость, одно неверное движение… и всё будет кончено.

В доме было темно и тихо. Только в окне кухни светился тусклый огонёк лампады.

Не успел я сделать и шага к крыльцу, как из тени вынырнул Захар. Старик выглядел встревоженным, его лицо в лунном свете казалось ещё более морщинистым и печальным.

— Батюшка… Петр Алексеевич… — прошептал он, вглядываясь в мою уставшую физиономию. — Что случилось? Вижу, неспроста вы с бала-то вернулись… Раньше всех. И лицо…

Я лишь улыбнулся в ответ.

— Всё в порядке, Захар. Просто…немного утомился. От света, от шума, от глупых людей. — Я снял кивер, почувствовав, как ночная прохлада приятно холодит разгорячённый лоб. — Сделай мне одолжение. Затопи баньку.

— Сейчас? Ночью? — удивился старик, но в его глазах тут же мелькнуло понимание. Он знал своего барина. Поход в баню ночью — это не просто мытьё. Это ритуал очищения. Перед боем. Перед дорогой. Перед чем-то важным и опасным.

— Да, Захар. Сейчас. И чтобы парок был лёгкий. И веник берёзовый. — Я потянулся, чувствуя, как ноют мышцы спины от танцев и напряжения. — Надо… помыться. На всякий случай.

Сарказм в моих словах был горьким: «На всякий случай»… На случай, если завтра у Каменной Балки меня не просто ранят, а убьют. Чтобы предстать перед кем там надо… или перед небытием… чистым.

Захар молча кивнул и засеменил к бане. Это было удивительно, но он даже ни слова не сказал против. Я остался во дворе, глядя на звёзды. Они казались сегодня особенно холодными и далёкими.

Баня топилась быстро, наполняясь паром. Захар, несмотря на ворчание, работал споро. Вскоре я уже сидел на полке в предбаннике, слыша, как потрескивают дрова в печи и шипит вода на камнях. Воздух пах деревом, дымом и целебной горечью берёзовых листьев.

Я мылся долго, тщательно смывая с себя пудру, духи, запах шампанского и пота, словно пытался смыть всю фальшь бала, ядовитые взгляды, ледяные угрозы Радзивиллов. Горячая вода и пар разгоняли усталость, но не могли прогнать глубокую, гнетущую тяжесть в груди. Шесть дуэлей… Шесть шансов умереть или быть искалеченным до полудня.

«Ну что ж, Петр Алексеевич,» — думал я, хлеща себя веником до огненной красноты. «Из корнета в поручики за неделю — это ты проскочил. Теперь попробуй проскочить шесть поединков за одно утро. Азартная игра, ничего не скажешь. Главное — не сорвать куш в виде шпаги в горле.»

Я вышел из парилки, облился ледяной водой из кадки — тело вздрогнуло, сердце застучало чаще, кровь побежала быстрее. Обтёрся грубым холщовым полотенцем и, завернувшись в простыню, направился в дом.

В моей комнате было прохладно и тихо. Лунный свет серебрил подоконник. Я стоял у окна, глядя на спящий сад, ощущая приятную усталость в мышцах после бани, но ум мой продолжал лихорадочно работать.

Тактика… Нужно экономить силы. Первых противников — тех, кто послабее — постараться обезвредить быстро, не ввязываясь в затяжные стычки. Уверен, первыми будут именно слабые противники. Их цель — измотать меня. Может, даже спровоцировать на ошибку… Шпага «Сокол» лежала на столе, клинок тускло поблёскивал в лунном свете.

Тихо скрипнула дверь.

Я обернулся.

В дверном проёме появилась Антонина Митрофановна. Она стояла в лёгком ночном пеньюаре, отороченном кружевами, с распущенными тёмными волосами, спадающими на плечи. В руках вдова держала свечу, свет которой дрожал, отражаясь в её огромных, тёмных глазах. Во взгляде Антонины не было ни укора, ни праздного любопытства. Было глубокое понимание. И тревога. И что-то ещё… Невысказанное.

— Захар сказал… что вы вернулись, — тихо произнесла она, делая шаг в комнату. Дверь тихо прикрылась за ней. — И что вы в бане… «на всякий случай». — Она повторила мои слова, в её голосе прозвучала та же горькая нотка, что была у меня.

Я не ответил. Просто смотрел на неё. На её невероятно бледное в лунном свете лицо, на тени, ложившиеся под скулами, на линию губ, чуть тронутых дрожью. Она была потрясающе красивой. И хрупкой. И неожиданно сильной.

— Шесть дуэлей завтра, — выдохнул я, не имея сил и желания лгать. — От рассвета до полудня.

Антонина Митрофановна не вскрикнула. Не зарыдала. Лишь глаза её стали ещё больше, ещё темнее от сжимающей сердце тревоги.