Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор

В кожаном планшете у меня на боку лежала эдакая стопка оправданий. Там лежала новая модель России. Гибкой, многоукладной, где вольный казак-старовер мог быть так же полезен казне, как и педантичный полковник-бюрократ. Да, наобещал я казакам много, но тут по-другому нельзя было. Теперь надо пережить буру Государя и попробовать уломать его подтвердить мои договоренности с Зиминым и Нестеровым. Получится ли? Уломать самого непредсказуемого правителя России? Задачка с несколькими звездочками.

Под нами расстилалась бескрайняя степь. «Катрина» набрала высоту, ее бок задрожал от порыва ветра. «Бурлаки» сопровождали нас внизу.

Я летел навстречу судьбе — на эшафот или к триумфу.

Глава 18

После кровавой суматохи Черкасска и лихорадочной стройки в Азове дорога до государевой ставки под Перекопом обернулась нервным затишьем. Эта медленная, почти сонная поездка выматывала. Сидя в плетеном кресле гондолы «Катрины» и глядя на уползающую внизу выжженную степь, я гонял в голове одну и ту же мысль, стучавшую в висках, словно неотрегулированный клапан: я победил — и я влип. Причем влип не слабо.

Подавить бунт — это одно. На это у меня, как у генерал-майора, полномочия имелись, и государь сам же их мне вручил, сопроводив весьма туманным «действуй по усмотрению». А вот то, как я это сделал, — совсем другое. Я разгромил мятежников и (именно здесьзасада) провел полномасштабную политическую реформу целого края. «Донское Уложение», состряпанное на коленке, договоры с Зиминым и Некрасовым, гарантии веротерпимости, раздача захваченной казны — все это выходило за рамки моих полномочий. Это было прямое вторжение на территорию самого императора. Подобными вещами здесь мог заниматься разве что Меншиков, да и то с оглядкой на волю государя. А я, выскочка-барон, взял и перекроил жизнь целого Войска, не спросив ничьего дозволения.

В моей системе координат все логично: проблема — анализ — оптимальное решение. Бунт зрел на почве беззакония и нищеты? Значит, нужно дать закон и работу. Казаки ценят волю? Прекрасно, вот вам экономическая воля, закрепленная договором. Я действовал как инженер, устраняющий системный сбой. Однако в системе координат Петра Великого мои действия могли выглядеть совсем иначе. Как самоуправство. Как создание собственной вотчины на южных рубежах. Как опасный прецедент, когда каждый генерал начнет кроить губернии по своему разумению. Да и «шептунов», которые наговорят на меня у Государя хватало. Впереди меня ждал суд, исход которого был совершенно непредсказуем. На одной чаше весов лежал орден (или чем мне могли бы отплатить за решение проблемы), на другой — топор палача. И с каждой верстой до государевой ставки становилось яснее: вторая чаша ничуть не легче первой. Именно поэтому я торопился, подгоняя и себя, и людей. Каждый час промедления казался мне часом, который Меншиков проводит у уха императора, нашептывая яд.

Наша колонна двигалась почти без передышки. В сером небе упрямо плыл пузатый бок «Катрины», а внизу, на земле, два «Бурлака» методично месили грязь широкими резиноидными колесами. Вечером второго дня, когда мы остановились лишь для быстрой дозаправки машин водой, ко мне в гондолу поднялись Орлов с Глебовым. Оба выглядели измотанными до предела.

— Петр Алексеич, дай людям дух перевести! — пробасил Орлов, тяжело опускаясь на скамью. — Вторые сутки на ногах, механики за рычагами засыпают. Загоним и себя, и машины. Государь поймет…

— Не поймет! — резко оборвал его я. — Пока мы тут прохлаждаемся, в ставке уже небось решили, что я на Дону собственное царство строю. Каждый упущенный час — это еще одна ложь, которую успеют вложить государю в уши.

— Люди на пределе, — тихо произнес Глебов. — Еще один такой переход — и они начнут валиться. Измотанный отряд — небоеспособный отряд. Приказ был «явиться», а не «приползти».

Я хотел было возразить, но осекся, бросив взгляд вниз. У костра, уронив голову на колени, клевал носом молодой механик, один из лучших учеников Нартова. Рядом с ним его товарищ пытался есть, но ложка застывала на полпути ко рту. Они были выжаты досуха. В своем стремлении опередить интриги я упустил из виду главное. Проклятье.

— Твоя правда, капитан, — выдохнул я, потирая виски. — Черт с ними, с интриганами. Распорядитесь. Ночлег здесь. На рассвете — подъем.

Они ушли. Оставшись один и злился на собственную горячку. Всегда требовал от других холодного расчета, а сам, поддавшись какой-то нервозности, едва не загнал лучших людей. И боялся я не столько за свою голову, сколько за дело. Боялся, что Петр, не вникнув в суть, одним росчерком пера отменит все мои донские начинания и кровь, пролитая в Черкасске, окажется напрасной. Что хрупкий мир развалится, а мои заводы и проекты, лишившись меня, станут легкой добычей для придворных стервятников.

Все же, отличные у меня командиры. Не побоялись передо мной своих людей оберечь. Меня даже гордость взяла, отгоняя тревогу.

А степь вокруг жила своей жизнью. Остатки булавинцев, не примкнувшие к Зимину, сбились в ватаги и теперь вели малую войну. Бунт выродился в бандитизм. От редких встречных купцов и беженцев мы слышали одно и то же: разбойники действуют нагло, нападают даже на укрепленные обозы, и вооружены на удивление хорошо. У многих — новенькие фузеи, у некоторых даже армейские штуцеры. Все указывало на то, что кто-то снаружи подпитывал этот хаос, не давая огню погаснуть. Это навевало на дурные мысли.

Для нас, впрочем, эти банды были призраками. Несколько раз дозорные замечали вдали конные отряды, следившие за нами с холмов, но стоило «Бурлакам» развернуться в их сторону, как всадники тут же таяли в степной дымке. Силуэт «Катрины» в небе действовал еще сильнее. Для суеверных, забитых людей наш дирижабль был чем-то инфернальным, знамением, от которого следовало держаться подальше. Наше технологическое превосходство создавало вокруг колонны невидимый силовой щит. Мы двигались в пузыре безопасности посреди кипящего анархией котла. И эта тишина, это отсутствие сопротивления нервировали. Я шел будто по тонкому льду над темной, глубокой водой.

Прибытие в ставку не принесло облегчения. Вместо победного гомона, который я помнил по возвращении с Прута, лагерь под Перекопом встретил меня раздраженным шумом и воздухом, пропитанным дурными запахами: кислой вонью прокисшей каши, едким дымом сырых дров и всепроникающим смрадом конского пота. Скрипели несмазанные колеса обозных телег, где-то вдалеке надсадно ржали лошади, а рядом, у походной кузни, монотонно бухал молот. Хмурые, чумазые солдаты сидели у палаток, лениво очищая оружие или латая прохудившиеся сапоги. Вся эта огромная армия казалась заведенной пружиной, а по обращенным ко мне хмурым взглядам я читал: виновник — ты.

Петра я застал в большом штабном шатре, окруженном караулом из рослых преображенцев. Внутри царил привычный для походной жизни рабочий беспорядок. На огромном столе, заваленном картами, донесениями и измерительными инструментами, оплыла и давно погасла свеча в медном подсвечнике — свидетельство долгой ночной работы. В углу, не поднимая голов, скрипели перьями два писаря, у входа застыл адъютант. Склонившись над картой, государь стоял ко мне спиной. Он даже не обернулся, когда я вошел и, как положено поприветствовал Государя. Он, не оборачиваясь, махнул рукой на грубый походный табурет. Я сел. Несколько мгновений в шатре слышался лишь скрип пера.

— Ну, докладывай, генерал, — наконец бехэмоциональным тоном произнес он, все так же не поворачиваясь. — Как ты дошел до жизни такой, что мне пришлось бросить турок и тащиться сюда?

О как! Интересное начало разговора. Все же наплели что-то про меня недруги.

Я начал было доклад по всей форме, но он оборвал меня, резко выпрямившись и повернувшись. В его глазах полыхнул огонь. Подойдя к столу, он с силой вонзил ножку циркуля в карту, как раз туда, где был обозначен Дон.