Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

— Он не боится нас, — Брюс провел пальцем по краю бокала с рейнским. — Однако он до дрожи боится оказаться в подвалах князя-кесаря. Там не действуют правила венских салонов. Там ломают кости. Мы должны заставить его поверить, что его ведут именно туда.

— Не просто поверить, — вмешался Ушаков. — Он должен увидеть документ, указ Ромодановского о переводе арестанта в его ведомство. Увидеть и понять, что у него осталась одна ночь.

— И тогда он побежит, — закончил Брюс. — А мы будем ждать его на выезде.

План был утвержден. Пока два паука плели свою сеть, я на несколько часов вырвался из удушливой атмосферы интриг в единственное место, где можно было дышать свободно, — во временную лабораторию Нартова.

На пороге меня встретил Андрей. Его пальцы дрожали от нетерпения, он буквально светился изнутри, забыв и про наши ссоры, и про усталость. В мастерской пахло озоном и горячим металлом; на длинном верстаке стояло неказистое на вид устройство: небольшая деревянная коробка с торчащими медными клеммами и батарея из цинковых и медных пластин рядом.

— Работает, Петр Алексеевич! — выдохнул Андрей. — Еле-еле, на пределе, но работает!

Он замкнул ключ на одном конце стола. В тот же миг из коробки на другом конце раздался сухой, отчетливый щелчок, и стрелка подключенного к ней гальванометра дернулась. Сигнал прошел.

Первый в мире прототип реле. Надежда однажды связать воедино всю Империю, от Балтики до Урала, невидимым нервом.

— Андрей, ты гений, — только и смог я сказать, кладя руку ему на плечо. — Запускай в мелкосерийное производство. Нужно сто таких.

Он довольно хмыкнул.

Когда ночь накрыла Петербург сырым одеялом, мелкий, нудный дождь превратил улицы в грязное месиво. На Выборгской заставе, главном выезде из города на север, всего несколько фонарей выхватывали из темноты мокрые бревна караульного сруба и блестящие от влаги плащи гвардейцев. Я наблюдал из неприметной кареты без гербов, укрытой в тени склада. Рядом застыл Брюс. Это был его спектакль.

После полуночи, сквозь пелену усилившегося дождя, на дороге проступили очертания кареты. Герб голландского посольства на дверце, сытые, холеные лошади, форейтор в ливрее. У шлагбаума ее остановил офицер. Из окна высунулся разгневанный кучер.

— Что за самоуправство? Это карета посланника Генеральных штатов!

— Указ его светлости князя-кесаря, — ровным голосом ответил офицер, поднося фонарь ближе. — Ищем беглых рекрутов. Прошу извинить за беспокойство, но досмотру подлежат все.

Началась перебранка, однако офицер был вежлив. Наконец, дверца отворилась, и из кареты вышел единственный пассажир — высокий, худой мужчина в дорожном плаще с капюшоном. Фон Штернберг. Он уже узнал о «приказе» и явно бежал из столицы.

Начался методичный и нарочито медленный обыск. Гвардейцы простукивали стенки кареты, прощупывали сиденья. Австриец стоял под дождем с непроницаемым лицом.

Один из гвардейцев провел рукой по внутренней обшивке кареты. Его пальцы замерли. Потянув за едва заметную нитку, он отделил кусок бархата, открыв плоский, вшитый в подкладку карман.

Из тайника извлекли несколько плотно свернутых листков бумаги, обернутых в промасленную кожу. Офицер передал их Брюсу, который вышел из нашего укрытия. В свете фонаря Яков Вилимович развернул один из листков. Депеша.

Фон Штернберг не проронил ни слова, только метнул в Брюса взгляд, полный ненависти. Он ожидал ареста, криков, борьбы. Но финал был разыгран иначе.

Брюс не стал зачитывать обвинений. Подойдя к австрийцу вплотную, он тихо, чтобы слышал только он, произнес несколько фраз. Слов я не расслышал, однако преображение на лице фон Штернберга было красноречивее любых слов: спесь и ненависть уступили место растерянности, а затем — серому, пепельному ужасу. Он понял, что его не поведут в казематы. Ему предложили выбор страшнее любой пытки.

И чего так Ромодановского боятся? Может я чего-то не знаю?

Брюс отошел. Два гвардейца, выросшие из ночной темноты, взяли австрийца не под руки — они просто встали по бокам, отрезая путь к отступлению, и повели его к его же собственной карете.

— Что вы ему сказали? — спросил я, когда Брюс вернулся.

— Я предложил сделку, — ответил Яков Вилимович, усаживаясь рядом. — Он может вернуться в свое посольство. И завтра утром, когда его посол получит от меня вот это, — он похлопал по бумагам, — фон Штернберга ждет отзыв в Вену. Где его будут судить за провал. Или… он может сесть в эту карету и исчезнуть. Навсегда. Я даю ему фору в час. Ровно через час по его следу пойдут ищейки Ушакова. И если они его найдут… князь-кесарь будет очень рад новому гостю.

Одно меня смущало — почему барон не сжег все эти улики? Или он хотел использовать их в свою пользу? Кажется слишком много вопросов. Кто на них ответит?

На следующее утро в парадной приемной австрийского посольства пахло дорогим табаком. Брюс разыгрывал свою партию с холодной грацией фехтовальщика, загоняющего противника в угол. Напротив него, за столом из полированного красного дерева, сидел австрийский посланник, граф Вратислав, чья спесь таяла с каждой минутой, пока Яков Вилимович, не повышая голоса, выкладывал на стол доказательства.

— И последнее, граф, — сказал Брюс, лениво перебирая компрометирующие бумаги, словно это были счета от портного. — Его Императорское Величество понес… как выражается барон Смирнов, моральный вред. Мы оцениваем его в сто тысяч золотых гульденов. Разумеется, в качестве жеста доброй воли.

— Это грабеж! — прохрипел Вратислав.

— Это цена молчания, — мягко поправил Брюс. — И, поверьте, она весьма божеская.

К вечеру того же дня посол капитулировал. Осунувшийся граф Вратислав подписал все бумаги: немедленный отзыв военных советников от турок, выплата щедрой компенсации и, главное, официальные гарантии прекращения любой враждебной деятельности. Победа в этой тайной войне была полной и безоговорочной.

Сомневаюсь, что его подпись имеет значение, зато у нас была небольшая фора. Да и заставить понервничать австрияк — тоже выгодно. Глядишь постараются поумерить пыл и меньше шума производить. А то ишь ты — на наследника покушались. А мы уж преподнесем все это в Европе так, что шуму будет — закачаешься.

В разгар этих мыслей в кабинет ворвался гонец из Посольского приказа. Депеша из Гааги. Пока Брюс читал ее, его лицо медленно вытянулось. Молча он протянул бумагу мне.

В донесении сообщалось о беспрецедентном событии: по совместной инициативе Англии Австрии и Франции в Гаагу срочно созывалась общеевропейская конференция. Официальная тема: «Обсуждение и выработка совместных мер безопасности».

Я медленно опустил донесение на стол.

— Они собирают конгресс, — произнес Брюс, глядя в пустоту. — Подобные сборища бывали и раньше — в Мюнстере, в Рисвике… Однако там они всегда собирались, чтобы закончить войну между собой, поделить добычу. Здесь же…

Он замолчал, и я закончил за него:

— Здесь они впервые за столетие садятся за один стол не для того, чтобы воевать друг с другом…

Наш враг выходил на свет. И он был силен, как никогда. Против нас готовилась выступить вся объединенная мощь старой Европы.

— Их цель — приструнить зарвавшегося льва — нас, — подвел я итог. — Наша же — не позволить этой конференции превратиться в военный альянс. Мы должны вбить клин между ними. Использовать все, что у нас есть: дипломатию, компромат, деньги для подкупа. Искать союзников там, где их никто не ищет, — в Испании, ненавидящей англичан; в Османской империи, которая теперь боится этого нового союза не меньше нашего.

Я встретился взглядом с Брюсом. Кажется, теперь Игнатовское превратится в военно-промышленный кластер. Экономика станет на военные рельсы.

Глава 21

Наш импровизированный совет в подворье Морозовых, где мы пытались нащупать контуры будущего, оборвался на полуслове. Без стука распахнув дверь, в зал буквально ввалился еще один адъютант Брюса. Сегодня прямо день новостей.