Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

Он прямиком направился к своему патрону и, протянув указ с императорской печатью, прохрипел:

— Срочный сбор в Летнем дворце, Яков Вилимович. Ее Величество созывает всех.

Пробежав глазами указ, Брюс посерьезнел, лицо его сделалось непроницаемым.

— Господа, дела откладываются, — тон его не предвещал ничего хорошего. — Европа решила подать голос.

За те полчаса, что наши кареты катили ко дворцу, в моей голове пронесся с десяток сценариев. Скоординированный демарш после провала диверсии — прелюдия к чему-то серьезному. Мои спутники тоже погрузились в свои мысли. Ушаков уже был на войне: его взгляд методично сканировал улицы, окна и крыши в поисках потенциальных снайперских позиций. Анна, напротив, ушла в себя, и лишь пальцы, едва заметно барабанившие по ридикюлю, выдавали напряженную работу мысли — просчитывала, какие контракты теперь полетят к черту. Только Нартов, которого явно вырвали из теплой постели, тоскливо зевал, глядя на чертежи, так и не убранные в папку. Я собрал свой ближний круг на всякий случай. Мало ли что.

Летний дворец был наоплнен гулом сотен голосов. Здесь собрался весь политический бомонд Империи, и раскол ощущался почти физически. В одном углу, у изразцовой печи, сбились в стаю бояре в тяжелых собольих шубах, похожие на недовольных филинов. Они лениво цедили медовуху из серебряных чарок, провожая тяжелыми взглядами «немцев» в ярких камзолах и напудренных париках. Те, в свою очередь, кучковались у окон, громко смеясь и переговариваясь по-французски, демонстративно игнорируя «бородачей». Мы же оказались между этими двумя жерновами. Все взгляды обратились на нас. В этой замкнутой экосистеме я был непонятным вирусом: кто-то шарахался, кто-то с любопытством приглядывался, пытаясь оценить степень моей заразности.

Пока мы пробирались к тронному залу, за нашими спинами тянулся шлейф перешептываний. Из этого гула меня выцепил знакомый голос:

— Петр Алексеевич!

Обернувшись, я столкнулся со Стефаном Яворским. Глава Синода буквально сиял. Мягко взяв меня под локоть, он отвел меня в тихую нишу за портьерой.

— Благодарю вас, барон! — его голос дрожал от сдерживаемых эмоций. — Вы и не представляете, какое дело мы с вами сотворили!

Я озадаченно воззрился на него. Какое еще «дело»?

— Станки! — пояснил он, заметив мое недоумение. — Ваши печатные станки! Прежде в Троицкой Лавре один монах-переписчик за год едва одну Библию осиливал. Каждую букву, каждую виньетку выводил. Труд адский, святой. А теперь? С вашим механизмом мы по шестьдесят книг в день выдаем! В каждой церкви, в самом захудалом приходе теперь будет свое Священное Писание! Чистое, без ошибок и домыслов переписчиков!

Он говорил с таким жаром, будто не о машинах рассказывал, а о сошествии благодатного огня. А я ведь я вручил им инструмент для тиражирования их мира, их веры.

В подтверждение своих слов Яворский извлек из складок рясы книгу. Увесистый том в простом переплете из темной, пахнущей воском кожи, с тисненым крестом на обложке.

— Примите в дар, Петр Алексеич. Один из первых экземпляров. Символ нашего… сотрудничества.

Книга легла в руку. Плотные, чуть шероховатые страницы. Я открыл наугад. Ровные, как под линейку, строки, идеально четкие буквы. Ни единой помарки. Если не приглядываться конечно. Очень хорошо и добротно. Настоящий продукт эпохи.

— Вы дали нам оружие света, — понизив голос, сказал Яворский. — Враги просвещения сильны, они цепляются за прошлое, за тайное знание для избранных. А теперь слово стало доступно всем.

Взгляд мой был прикован к книге. Для него — оружие света, для меня — всего лишь результат внедрения технологии. Но, по сути, какая разница? Информация — сила, что строит и разрушает миры. И пока я взвешивал в руке этот тяжелый, пахнущий типографской краской аргумент, зычный голос герольда призвал всех на совет. Наш разговор с Яворским оборвался, однако меня посетила интересная идея.

В малом тронном зале было шумно. На временном троне, под массивным гербом, Екатерина держалась с ледяным самообладанием. Рядом сидел Алексей, на его юношеском лице застыла сосредоточенность. Он был живым элементом той стены власти, которую она воздвигла в отсутствие Государя.

Екатерина поднялась, шум в зале мгновенно стих. Она держала пачку бумаг, перевязанных черной лентой.

— Господа, — деловым тоном начала императрица. — Я созвала вас, чтобы вы из первых уст услышали, какого мнения о нас придерживаются просвещенные дворы Европы. Послушаем, к примеру, посланника его английского величества. Наш указ о защите Наследия он именует… — она на мгновение склонилась над листом, — «…возрождением азиатского варварства, возведенного в ранг закона».

По рядам бояр пронесся медвежий рык, а кто-то из молодых гвардейцев громко хмыкнул. Екатерина, не обращая на это внимания, взяла следующий лист.

— А вот какой учтивостью нас одаривает венский двор. Посланник императора Священной Римской империи сравнивает наш закон с «…обычаями языческих орд Чингисхана, где за вину одного вырезался весь род, что противно всякой христианской и цивилизованной норме».

На этот раз зал не выдержал и взорвался. У старого князя Долгорукого заходили желваки на скулах. Брюс, стоявший у окна, обменялся быстрым, ничего не выражающим взглядом с кем-то из своих людей. Я был уверен: он, в отличие от остальных, понимал, что это не оскорбления, а удары, рассчитанные на предсказуемую реакцию.

— Шведский резидент, — продолжала Екатерина, и в ее голосе появилась нотка злой иронии, — сокрушается о «глумлении над дворянской честью и законами войны». Весьма любопытно слышать это от представителя державы, чей генерал пытался захватить в заложники наследника русского престола.

Я удивленно приподнял бровь. Шведы-то куда лезут? Они же сами отреклись от него.

Опустив бумаги, Екатерина словно поднесла фитиль к пороховой бочке.

И та рванула.

Первым взорвался Долгорукий.

— Варварство⁈ Да кто они такие, чтобы нас судить⁈ — пророкотал он, его седая борода затряслась. — Торговцы и ростовщики! Мы им окно в Европу прорубили, а они нам в это окно помои льют! Гнать их всех! Послов — выслать, купцов их — в колодки, товар — в казну! Пусть утрутся!

— Верно говорит князь! — выкрикнул кто-то из толпы. — Хватит с ними нежничать!

В едином праведном гневе слились старые бояре и молодые офицеры. У Орлова загорелись глаза, здоровая рука сжалась в кулак. Даже Алексей подался вперед, лицо его вспыхнуло. Ловушка захлопывалась. Еще мгновение — и этот яростный порыв превратится в официальную политику Империи. И мы окажемся именно там, где нас жаждал видеть враг: в изоляции, в кольце вражды, в шкуре безумного, агрессивного зверя.

Я вышел на середину зала, в пустое пространство между ревущей толпой и троном.

— Ваше Величество, господа.

Мой негромкий, уверенный голос заставил несколько голов повернуться. Шум начал спадать.

— Мы делаем именно то, чего от нас ждут, — сказал я, глядя на Долгорукого и поймал одобрительное качание головы Якова Вилимовича. Видать именно это он от меня и ждал. — Ведем себя как оскорбленные дикари. Они бросили нам приманку — пачку исписанных бумаг, — и мы готовы вцепиться в нее, не замечая капкана. Они обвиняют нас в варварстве, и каждый призыв к расправе подтверждает их правоту в глазах всего мира.

Наступила тишина — недоуменная, злая. В меня впились десятки взглядов, и в большинстве из них плескалась откровенная враждебность.

— Нам объявили войну, — повысил я голос, обращаясь уже ко всему залу. — Но войну иного рода. Ту, где побеждают не штыком, а пером. Не пушкой, а слухом. Отвечать на словесный выпад саблей — значит признать, что у тебя нет других доводов. Это как пытаться рассечь туман клинком: силы потратишь уйму, а толку ноль.

Повернувшись к Екатерине, которая смотрела на меня с напряженным вниманием, я продолжил:

— Ваше Величество, я прошу позволения ответить на этот вызов. И ответить асимметрично. На их же поле. Их же оружием. Я предлагаю не оправдываться, не грозить и не бряцать оружием. Я предлагаю наступать, развязать против них нашу собственную войну — словом.