Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

Он был прав. Передо мной стояли два лучших инженера Империи. И сейчас мне требовалось взломать их мышление.

— Бумага будет не в листах, а в рулоне, — бросил я первую наживку.

Нартов хекнул. Дюпре задумчиво прищурился, оценивая масштаб задачи.

— А проблему с формой, — я выдержал паузу, — мы решим не механически, а химически. Мы не станем набирать текст на цилиндре. Мы будем отливать печатную форму целиком. Создавать стереотип.

И тут начался сущий ад. Три дня и три ночи в нашей чертежной было шумно от постоянных мозговых штурмов. Сама идея стереотипа, отливки цельной печатной пластины, наткнулась на яростное сопротивление Нартова.

— Невозможно, Петр Алексеевич! — кричал он, тыча в мои наброски. — Сплав при остывании даст усадку! Форму поведет, буквы поплывут! Выйдет грязное пятно!

Дюпре же, напротив, в идею вцепился, но зашел с другой стороны, со стороны химии.

— Нам нужен специальный сплав, — бормотал он, покрывая листы формулами. — Свинец, сурьма для твердости и… олово, чтобы снизить температуру плавления и усадку. Но пропорции! Нам понадобятся недели экспериментов!

Так они и работали: Нартов, гений механики, доказывал, почему это не сработает, а Дюпре, теоретик и химик, искал способ, как это заставить. Я же курсировал между ними, будучи арбитром, катализатором и единственным носителем знания, что это возможно. Оставалось лишь подтолкнуть их в верном направлении.

Прорыв случился на четвертый день, когда измотанный Нартов, в очередной раз доказывая мне нереальность задачи, сам нашел решение.

— … и даже если мы отольем эту вашу пластину, как ее крепить к валу⁈ — в сердцах воскликнул он.

— А мы не будем ее крепить, — тихо сказал я. — Мы сделаем ее полой изнутри. И наденем на вал, как чулок. А внутрь вала пустим пар, чтобы он разогревал форму и не давал краске густеть.

Нартов замер. Взгляд расфокусировался. В его голове, я был уверен, с грохотом рушились одна за другой привычные аксиомы. Полая форма… подогрев паром… Это решало разом десяток проблем! Он медленно, словно боясь спугнуть мысль, взял грифель и начал чертить. Дюпре с легкой улыбкой молча пододвинул ему свои расчеты по составу сплава. Лед тронулся.

Следующую неделю мы почти не спали, разделив задачи. Дюпре с моими учениками колдовал над сплавами и, что не менее важно, над новой, быстросохнущей краской на основе скипидара и сажи — без нее вся затея теряла смысл. Мы с Нартовым корпели над механикой. Здесь я уже был на вторых ролях, лишь направляя и корректируя, и его гений развернулся во всю мощь. Он спроектировал сложнейшую систему подачи и натяжения бумажной ленты. Для красочных и прижимных валов предложил использовать мой «резиноид», чья упругость обеспечивала идеальное прилегание. Разработал гениальный в своей простоте механизм ножа, который, работая от общего привода, должен был рубить ленту на равные листы.

— А привод… — сказал он, когда основная схема была готова, — от отдельной паровой машины. Компактной, как для «Бурлака». И соединить не жестко, а через ременную передачу. Из резиноида. Так сможем регулировать скорость.

Через десять дней на столе лежал полный комплект чертежей — целый завод, промышленный монстр, где слились воедино точная механика, химия, металлургия и энергетика. Мы, как бы пафосно это не звучало, с нуля создали целую отрасль.

— И последнее, — сказал я, когда мы ставили свои подписи на последнем листе. — Нам нужно название. Простое, хлесткое.

— «Скоропечатня», — не задумываясь, предложил Нартов.

— Trop simple (Слишком просто), — поморщился Дюпре. — «Вестник Меркурия».

Я усмехнулся.

— Она будет называться «Правда», — сказал я. — Потому что с ее помощью мы будем создавать ту правду, которая нужна Империи. Сила — в правде.

Откинувшись на спинку стула, я устало смотрел на чертежи. Это было оружие и для него срочно требовались боеприпасы: километры рулонной бумаги и бочки типографской краски.

Глава 22

Десять дней. Десять суток я жил с этим монстром из дерева и стали, рожденным в спорах и бессоннице. «Правда». Громкое, почти издевательское имя, учитывая ту гору лжи, которую нам предстояло на ней отпечатать. В моем новом кабинете в морозовском подворье — просторном, пахнущем воском — на столе лежали чертежи. Но вся эта инженерная симфония была бесполезна без одной прозаической вещи. Бумаги.

Зарывшись пальцами в волосы, я пялился на расчеты. Чтобы завалить Европу нашими «летучими листками», требовались горы дешевой рулонной бумаги. Но ее не было. Были голландские купцы с их заоблачными ценами да тряпичные мануфактурки, способные выдать за день от силы пару листов серой, рыхлой дряни. Вся моя информационная война рисковала захлебнуться, не начавшись, увязнув в банальном дефиците сырья.

В кабинет, не входя, а словно материализуясь из воздуха, шагнул Брюс. За прошедшую декаду он словно высох: кожа обтянула скулы, а под глазами залегли тени. За его спиной бесшумной тенью скользнул Ушаков.

— Кофе, — бросил Яков Вилимович моему денщику, не оборачиваясь, и прошел к столу.

На полированную столешницу легла пухлая, перевязанная тесьмой папка. Он положил ее, аккуратно. Словно нарыв, готовый лопнуть от резкого движения.

— Итоги твоего красноречия, Петр Алексеевич. Можешь ознакомиться.

Я недоуменно развязал тесемки. Внутри — тридцать семь аккуратно составленных досье на каждого, кто был на том императорском совете. Князь Долгорукий, Головин, бояре, генералы… Напротив каждого имени — столбик цифр: долги, заложенные имения, расходы любовниц. Рядом — паутина связей, тянущаяся или нет — в Вену, Стокгольм, Лондон. И в конце каждого листа — короткая пометка: «Уязвим».

— Десять дней, — тихий, ровный голос Брюса делал его слова еще весомее. — Десять дней вся моя сеть, вместо того чтобы душить гадов Савойского в их же норах, копалась в великосветских сплетнях. Мои лучшие люди сидели в засадах на камердинеров, выведывая, не проболтался ли их хозяин за штофом венгерского о твоих идеях. Мы проверили слуг, вскрыли любовную переписку, подкупили духовников. Я вывернул наизнанку всю столицу, чтобы прикрыть те тридцать семь брешей, которые ты пробил в нашей обороне одним своим языком!

Он говорил, а я листал страницы. Передо мной разворачивалась анатомия предательства, подробная карта гнили, разъедающей Империю изнутри. Я-то думал, что выступаю перед соратниками, а оказалось — читал лекцию в змеином гнезде.

Просчитался. Грандиозно просчитался, заставив Брюса заниматься работой, от которой он только сейчас и оправился. Нужно было наедине все высказывать.

Я поднял голову и посмотрел на Ушакова. Мой бесстрастный механизм смотрел на Брюса. И в этих глазах, впервые отразилось нечто живое: сложное, почти болезненное усилие мысли, попытка постичь что-то за рамками протоколов.

Дошло. Кажется, до моего гения сыска наконец-то дошло. Он, выстроивший совершенную физическую защиту, впервые столкнулся с угрозой иного порядка — нематериальной, расползающейся по каналам родства, алчности и тщеславия. Он умел ловить людей с ножом в рукаве. А Брюс за эти десять дней поймал за хвост десятки невидимых демонов, что сидят в человеческих душах. Ушаков увидел мастера, работающего с совершенно иным материалом. Андрей не думал смотреть на мой монолог на совете с такого ракурса. А должен был. Поэтому и уставился на Брюса.

Брюс, с его звериным чутьем на малейшую перемену в атмосфере, уловил и эту. Он чуть повел плечом, и на его губах проступила едва заметная, усталая усмешка.

— Ваши люди слишком заметны, Яков Вилимович, — произнес Ушаков, видимо, пытаясь «приземлить» его. — Их присутствие создает возмущение в среде. Шум.

Брюс медленно повернул к нему голову.

— Мой «шум», Андрей Иванович, — это эхо. По нему я слышу, что происходит в дальних комнатах. А ваши идеальные, глухие стены не спасут, когда враг, которого вы не слышите, уже будет пить ваше вино за вашим столом.