Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор

В голове завертелись шестеренки, лихорадочно просчитывая варианты.

Отказать? Глупо. Сделать врагом человека, держащего в руках души миллионов, — самоубийство.

Согласиться? Еще глупее. Отдать ему контроль над «Правдой» — все равно что вручить ключ от порохового склада пироману, искренне верящему, что он умеет управлять огнем. Ах да, он еще про «Правду» не в курсе, тогда и вовсе будет идеальное для него развитие событий. И логистика есть, и станки.

Я смотрел на этого умного человека. Нужна отсрочка. И контрпредложение. Что-то ценное, но не смертельно опасное. Что-то, что удовлетворит его амбиции, но оставит ключи от арсенала в моих руках.

Поднявшись из-за стола, я подошел к книжному шкафу. Оттуда на свет появились два тома: тяжелая, окованная медью Библия времен патриарха Никона и изящная книжица французских стихов, привезенная Дюпре. Оба легли рядом, прямо на карту Яворского.

Была у меня старая идейка, но она не сильно к спеху была. Что же, скормим ее ему.

— Ваше преосвященство, вы предлагаете мне могучую армию. Однако, прежде чем вооружать ее, давайте убедимся, что наши солдаты говорят на одном языке.

Недоуменно Яворский перевел взгляд с меня на книги.

— Взгляните. — Мой палец лег на витиеватую, трудночитаемую вязь церковнославянского шрифта. — Прекрасно. Торжественно. Но это — язык молитвы, язык для посвященных. А вот, — я подвинул к нему французский томик, — это язык торга, науки, приказа. Простой, ясный, понятный любому от короля до солдата. Их слово летит, как стрела, наше — тащится, как обоз.

Его брови сошлись на переносице: он уловил мою мысль.

— Не до букв сейчас, барон! — отмахнулся он. — Империя в опасности, а вы мне о красоте виньеток.

— Именно о буквах, ваше преосвященство. Именно сейчас. — Открыв обе книги на случайных страницах, я продолжил: — У вас, насколько я знаю, четыре печатных двора, и в каждом — свои, кустарные литеры. Одна и та же буква в Москве и Новгороде выглядит по-разному. Это не некрасиво, это хаос. Системная ошибка, которая тормозит все. Как мы будем воевать с Европой их же оружием, если наши «летучие листки» будут выглядеть для их глаз варварской абракадаброй?

Я вернулся за стол и сел напротив него, глядя в упор.

— Вы хотите дать Церкви экономическую мощь. Я предлагаю вам большее — дать Церкви право установить стандарт, определить, как это слово будет выглядеть для всей Империи на столетия вперед.

Яворский замер. Он мгновенно оценил масштаб предложения. Речь шла не о деньгах. Речь шла о культурном коде нации.

— Я предлагаю совместный проект, — продолжил я, видя, что наживка проглочена. — Мы создадим единый гражданский шрифт. Простой, четкий, изящный. Чтобы и указ Государя, и научный трактат, и торговая ведомость были набраны одинаково. Мы дадим России новый язык.

— Леонтий Филиппович! — крикнул я денщику. — Позовите ко мне профессора Магницкого!

Когда Магницкий вошел, моя затея поначалу вызвала у него лишь ворчливый скепсис. Слушая о «порче» священных букв «латинской ересью», он хмурился и качал головой. Но стоило мне набросать на листе первые эскизы и заговорить о математической гармонии, о «золотом сечении» в начертании литер, как глаза старика загорелись азартом. И на моих глазах свершилось невероятное: инженер-попаданец, гениальный математик и глава Синода склонились над одним столом, чтобы перекроить русскую азбуку.

— За основу возьмем лучшие европейские образцы, антикву, — объяснял я. — Но не слепо скопируем, а переосмыслим. «А», «Б», «В»… они должны быть нашими, родными, но при этом понятными и привычными для европейского глаза.

Магницкий тут же подхватил идею, его грифель забегал по бумаге, выводя идеальные с точки зрения геометрии дуги и прямые. Яворский, склонившись над столом, следил за его работой с восторгом ценителя, наблюдающего за рождением шедевра.

Так рождалась «Гражданица». Название не очень, конечно, но что есть. В последнее время не для красивостей.

Шрифт был лишь наживкой. Главный удар я приберег напоследок.

— А теперь, ваше преосвященство, — сказал я, когда первые наброски легли на бумагу, — о том, как мы превратим это искусство в ремесло, а ремесло — в ваш неиссякаемый источник дохода.

Со стола я взял тяжелую сургучную печать и кусок мягкого воска.

— Сейчас ваши мастера вырезают каждую литеру вручную. Долго, дорого, и все они получаются разными. А мы сделаем так. — Я с силой вдавил печать в воск, оставив на поверхности четкий, идеальный оттиск. — Представьте, что эта печать — из лучшей закаленной стали. Это идеальная, эталонная буква. А этот воск — брусок мягкой меди. Матрица. Один удар молота — и стальная душа буквы входит в податливую медь, оставляя свой след навеки. Это лоно, из которого родятся тысячи абсолютно идентичных, безупречных дочерей-литер.

Яворский смотрел на простой оттиск на воске: в его воображении эта простая демонстрация разрасталась в гудящие цеха, в вереницы телег, груженых ящиками с новенькими, блестящими буквами.

— Понимаете, что это значит? — я обвел их взглядом. — Конец кустарщине. Стандарт. Любая типография в Империи — и ваша церковная, и моя инженерная, и любая частная, что появится в будущем, — будет обязана покупать литеры только у вас. Потому что только у вас будет эталон. Вы становитесь монополистом. Не на слово, как вы хотели. А на букву.

Он сидел оглушенный. Пришел просить о контроле над информацией, а я предложил ему контроль над самим инструментом ее создания.

— Я… — он с трудом подобрал слова. — Петр Алексеевич, вы… вы даруете Церкви миссию. Просветительскую.

Он поднялся.

— Да будет так, — сказал он твердо. — Церковь примет на себя этот труд. И эту честь. Хитрый ты, Петр Алексеевич. Дал игрушку блестящую, чтобы от большой сабли отстал. Умно.

В любом случае, Яворский был доволен и этим. Видимо, надеясь продавить меня в будущем.

Глава 23

Конец декабря 1707 года, Петербург.

Под полозьями карет трещал невский лед — злой звук, похожий на хруст костей. В канун Нового года мы созвали всю Европу на их же похороны, хотя они об этом еще не догадывались. Слетаясь на диковинный бал-маскарад, на причуду «русского колдуна», каждый из них на самом деле ступал в идеально выстроенный хрустальный гроб, в мавзолей для собственной спеси и самоуверенности.

Мое детище. Ледяной дворец. Снаружи, в лиловой предновогодней мгле, он и впрямь походил на чудо — нагромождение исполинских, в сажень толщиной, глыб, сложенных в подобие дворца с башнями и причудливыми арками. Однако стоило приблизиться, и сквозь мутную толщу льда проступал золотистый свет. Сотни замурованных в стены ламп превращали их в гнойники света, пульсирующие в такт пламени. Иллюзия тепла в царстве абсолютного холода.

Внутри острой болью прострелило ребра — эхо недавней засады. Здесь, в этом рукотворном айсберге, холод был иным: не кусал, а давил, пробираясь под сукно мундира, заставляя мышцы деревенеть. Похожие на медведей слуги в тулупах раскатывали по полу шкуры своих бурых собратьев, однако мертвую хватку льда ноги чувствовали даже сквозь мех. Вся обстановка — столы, кресла, диваны — тоже была вырезана из прозрачной ледяной плоти, и лишь наброшенные сверху собольи и песцовые меха создавали обманчивое ощущение уюта. Присядешь на такой трон — и через пять минут задница примерзнет к символу власти. Вся суть этого мира в одной детали.

— Изящно, Петр Алексеич, — голос Брюса за спиной прозвучал как скрип наждака по стеклу. — И безбожно дорого. Надеюсь, барыши от этой затеи окупят хотя бы свечи.

Закутанный в свой безупречный мундир, Яков Вилимович оглядывал зал с видом оценщика, прикидывающего стоимость похоронной процессии.

— Прибыль будет не в казне, Яков Вилимович, а в донесениях, что полетят завтра в Вену, Лондон и Париж, — я потер грудь, пытаясь унять ноющую боль. — Убытки же понесут те, кто поверит в эту сказку.