деньги не пахнут 5 (СИ) - Ежов Константин Владимирович

Живая легенда. И вот теперь – эта легенда сидела в зале суда, вдыхая тяжёлый воздух, пахнущий лаком, бумагой и холодным металлом микрофонов.

Публика невольно выпрямилась, словно сама хотела запомнить каждое его движение. Даже присяжные и судья, прищурившись, разглядывали его поверх очков – с любопытством, почтением, лёгким страхом.

Зато Холмс и Блэкуэлл уже не скрывали растерянности. Лица их окаменели, губы сжались в тонкую линию. Внутренний голос, беззвучный, но отчётливый, подсказывал им: "Игра окончена."

С появлением Киссинджера исход был предрешён. Остальное – лишь формальность, ритуал поражения. Но признать его открыто – значило рухнуть. Пришлось держаться, даже стоя на краю пропасти.

Киссинджер двинулся к свидетельской кафедре. Шаги звучали глухо, размеренно – словно удары маятника, отмеряющего последние секунды противников.

Вдруг Блэкуэлл вскочил, стул отъехал с визгом.

– Ваша честь! С учётом новых обстоятельств защита просит объявить перерыв для переговоров о мировом соглашении с истцом!

По залу прошёл нервный шорох. Кто-то хмыкнул. Кто-то тихо вздохнул.

Сдерживаемый смех жёг изнутри, хотелось дать ему волю. Мировое соглашение? Сейчас? После всего? Ни за что.

– Слово защите, – произнёс судья.

– Возражаю, Ваша честь, – прозвучал ответ, ровный и холодный. Плавный поворот головы, короткий взгляд на Блэкуэлла – и улыбка, чуть насмешливая, победная. – Никаких перерывов. Никакого соглашения. Прошу продолжить слушание.

Месяцы подготовки, sleepless ночей, бесконечных документов – всё вело именно к этой минуте. Остановиться теперь было бы предательством самого смысла этой борьбы.

Холмс опустила глаза. Последний отблеск надежды погас в её взгляде.

Все взгляды устремились к свидетельской скамье. Киссинджер уже сидел, сложив руки, словно древний судья, готовый взвесить судьбы.

Клерк поднялся, его голос прозвучал торжественно, под сводами зала отразилось сухое эхо:

– Клянётесь ли говорить правду, только правду и ничего, кроме правды, перед лицом Господа?

– Клянусь, – ответ прозвучал твёрдо, без колебаний, с металлическими обертонами.

Адвокат подошёл ближе, шаги его гулко отдавались по деревянному полу.

– Назовите, пожалуйста, имя и должность.

– Генри Киссинджер. Бывший директор компании "Теранос".

– По какой причине вы покинули совет директоров?

Киссинджер глубоко вдохнул, словно собираясь с силами, и произнёс:

– Мне поступили сведения о нарушениях в "Тераносе" от Сергея Платонова. Я решил лично проверить эти слухи. Во время проверки получил тревожную информацию от бывшего сотрудника компании.

Не успел он договорить, как адвокат "Тераноса" резко поднялся, почти выкрикнув:

– Протестую! Это чистой воды слухи, недопустимые как доказательство!

Гул возмущения пронёсся по залу. Судья поднял руку, призывая к порядку. Воздух дрожал от напряжения – запах пота, бумаги и старого дерева смешался в одно. Всё зависло на тонкой грани между законом и правдой, которую нельзя было спрятать ни под какими формулировками.

Судебный зал наполнился сухим треском микрофонов и шелестом бумаг. Запах старого лака стоял в воздухе, густой, нервный. Судья слегка приподнял брови, вслушиваясь в спор сторон.

Речь шла о слухах. "Показания по слухам" – так называли сведения, переданные от третьего лица, отсутствующего в суде. Закон запрещал использовать подобное: каждый гражданин имел право видеть того, кто обвиняет, смотреть в глаза свидетелю и задавать вопросы. Без этого справедливость оставалась лишь словом.

Обычно подобные свидетельства вычёркивали из дела без колебаний. Но в юриспруденции, как и в жизни, существовали исключения.

Адвокат Сергея Платонова поднялся, голос его звучал твёрдо, уверенно, без тени дрожи:

– Заявление информатора было самообличающим. Это подпадает под исключение – свидетельство против собственных интересов. Кроме того, слова информатора показывают состояние ума свидетеля в момент его отставки, что делает их допустимыми в суде.

По залу прокатилась волна тишины. Каждый взгляд обратился к судье. Даже дыхание стало слышно – редкое, неровное. Судья выпрямился, задумчиво провёл рукой по подбородку, потом произнёс:

– Возражение отклонено. Заявление соответствует условиям исключения из правила о слухах.

Он сделал паузу и обратился к присяжным:

– Однако вы должны рассматривать эти слова исключительно как отражение душевного состояния свидетеля в момент его ухода из компании.

Голос его был спокоен, но в нём слышался скрытый смысл. Предупреждение – не принимать услышанное за безусловную правду. И одновременно – позволение высказаться, несмотря на формальности.

Теперь у "Тераноса" оставалась лишь последняя карта.

Блэкуэлл, сжав зубы, едва сдерживая раздражение, произнёс сквозь напряжённую улыбку:

– Напоминаю суду, что речь идёт о внутренних делах совета директоров, а потому свидетель связан договором о неразглашении.

НДA. Проклятая аббревиатура, ставшая щитом от любой ответственности. Каждый раз, когда истина подступала к двери, эта фраза вставала на пути, как железная засов.

Не успел он договорить, как зал взорвался.

– Опять этот чёртов НДA!

– Убийцы в галстуках!

Крики слились в хаотический гул, тяжёлый, как прибой. Судья ударил молотком по столу, требуя тишины. Нескольких особенно громких зрителей вывели под руки.

– Если беспорядки продолжатся, галерея будет очищена, – произнёс судья, и шум постепенно стих. Люди, не желая потерять возможность стать свидетелями исторического момента, подавили негодование.

– Свидетель, – произнёс судья, глядя на Киссинджера поверх очков, – вы понимаете, что ваши слова могут нарушить договор о неразглашении, как утверждает защита? Всё равно намерены продолжить?

В этих словах чувствовалась скрытая мольба: "Скажите да". Весь зал знал – именно это показание должно было поставить последнюю точку.

Киссинджер поднял голову. Несколько мгновений смотрел перед собой, словно взвешивая каждое слово, затем заговорил:

– Договор о неразглашении создавался для защиты инноваций и коммерческих тайн. Но никогда – для сокрытия преступлений и обмана.

Он сделал паузу. Тишина стала почти осязаемой.

– Полностью осознаю юридические последствия нарушения договора. Однако сегодня, здесь, в этом зале, обязуюсь рассказать всю правду о "Тераносе".

Слова эти прозвучали, как удар грома. И почти сразу зал разорвался в аплодисментах, криках, свисте. Люди вставали, скандировали его имя. Стены дрожали от гулких голосов.

Вот почему процесс тянулся так долго. Почему ни одна официальная проверка не смела докопаться до сути. Стальной купол НДA защищал компанию от любого луча света. Многочисленные свидетели лишь слегка касались краёв этой брони, давая короткие, осторожные признания. Но никто, до этого мгновения, не осмеливался разбить её в открытую.

Теперь запретное слово было произнесено.

Судья, ещё недавно гремевший угрозами, едва заметно улыбнулся. Даже он не мог скрыть уважения. Киссинджер же оставался неподвижен, сдержанный, почти холодный. Только глаза, яркие и живые, блеснули особым светом – смесью гордости и удовлетворения.

Ведь разве могло быть большее торжество для человека, всю жизнь жаждавшего признания? В свои преклонные годы он получил сцену, микрофон и восторженные аплодисменты. Каждое слово теперь было услышано, каждое движение – замечено.

– Порядок! – голос судьи перекрыл гул зала. – Порядок в суде!

Гул голосов гремел, как раскаты грома, пока судья не поднял руку и не произнёс несколько резких слов. Тишина, сперва неуверенная, накрыла зал, будто одеяло из свинца. Даже камеры, казалось, перестали щёлкать. Воздух густел, пропитываясь ожиданием. Все взгляды устремились к Киссинджеру. Никто не дышал.

Настал тот самый миг, когда правду уже невозможно было сдерживать.