Инженер Петра Великого 11 (СИ) - Гросов Виктор

— Бумагой — нет, — ответил я, глядя на пляшущий язычок пламени в спиртовке. — А вот идеей, напечатанной на ней, — можно. Мы сеем смуту, продаем людям мечту об альтернативе. Показываем, что можно жить иначе: без страха перед Римом, без произвола версальских чиновников. Мечта — самый ходкий товар.

Она задумчиво вертела в руках чашку.

— Вы опасный человек, Петр Алексеич, — произнесла она. — Вы заставляете верить в невозможное. И самое страшное — у вас это получается.

Допив кофе, она поднялась.

— Спасибо за кофе. А теперь, если позволите, мне нужно закончить с этим. — она махнула на гору бумаг. — Мечты мечтами, а наемники, увы, требуют оплаты золотом.

Она снова стала казначеем.

Финансовый механизм, запущенный Анной, заработал с эффективностью швейцарских часов. Поначалу женевские банкиры кривились. Однако баснословная прибыль от первой же партии оптики и официальные гарантии герцога Орлеанского быстро растопили лед. Теперь золото текло к нам рекой — женевские конторы сами наперебой предлагали свои услуги. Мы получили то, что важнее любой армии: возможность платить, не считая монет.

Золото тут же превращалось в сталь и порох. Вскоре по альпийским тропам в Женеву потянулись отряды наемников. Я как раз наблюдал за прибытием граубюнденцев — зрелище, от которого кровь стыла в жилах. Солдатами их назвать было трудно. Скорее — обмороженные, шрамованные ветераны с пустыми глазами, чьи руки словно приросли к рукоятям тяжелых тесаков. От них разило сталью, потом и смертью. Они пришли не служить — они пришли работать. Герцог и Пётр лично проводили «смотрины», отбирая капитанов, и наш лагерь за городом рос с каждым днем, превращаясь в многоязыкий, шумный Вавилон.

Одновременно из Франции начали приходить вести. Наша «бумажная артиллерия» била точно в цель. Однажды вечером ко мне вошел Остерман, с трудом скрывая волнение на своем обычно бесстрастном лице. Молча он положил на стол депешу, адресованную в Версаль.

— От интенданта Лиона, — пояснил он.

Я пробежал глазами панические строки: «Сир, мы теряем юг! Чернь, отравленная ядом из Женевы, бунтует! Третьего дня толпа, подстрекаемая пасквилями о „папском налоге“, сожгла дотла мою резиденцию! Гарнизон отказался стрелять по смутьянам! Мы умоляем прислать верные короне войска, пока не поздно!»

Вторая депеша, из Марселя, звучала еще тревожнее: гарнизон заперся в цитадели и отказался присягать новому королю. Это были первые искры, то, что итальянцы называют «fronda» — «бунт на коленях». Саботаж, неповиновение, брожение умов. Франция медленно начинала тлеть изнутри.

Герцог Орлеанский, которому я показал эти письма на военном совете, пришел в эйфорию.

— Господа, это начало! — восклицал он, ударяя кулаком по столу. — Вот он, момент! Нужно бить сейчас! Пока Версаль в растерянности, мы должны выступить на Париж!

Пётр, с азартом следивший по карте за распространением «смуты», его поддержал. Они уже мысленно были в Париже.

— Ваше высочество, Государь, — вмешался я, когда победные речи иссякли. — Боюсь, вы недооцениваете нашего главного противника. Пока мы радуемся пожару в доме соседа, мы забываем о волке у нашего собственного порога.

Вместо дальнейших объяснений Ушаков развернул донесения от разведки с перевалов. Депеша легла на карту. Он прокомментировал:

— Два наших отряда с перевала Сен-Бернар не вернулись. Третья группа, посланная на поиски, нашла их лошадей. И следы. Следы огромного войска, идущего налегке. Они бросили тяжелые обозы и пушки, Петр Алексеевич. Они идут сюда бегом.

Герцог нахмурился.

— Но зачем? Это безумие. Он рискует оголить тылы, оставить обозы без прикрытия.

— Он не дурак, — ответил уже я. — Он понял то же, что и мы: Франция начинает расползаться, а источник заразы — здесь. — Мой палец ткнул в Женеву на карте. — Цель его — казнь. Одним ударом снести нам голову, пока мы не успели отрастить когти и зубы.

В шатре воцарилась тишина. Эйфория схлынула. Так наша собственная информационная победа стала катализатором, который обернул гонку со временем в смертельный спринт. Мы выиграли битву за умы, но рисковали проиграть войну.

— Сколько у нас времени? — глухо спросил герцог.

— Если он сохранит этот темп, — ответил Ушаков, — его передовые части будут у стен Женевы через четыре дня. Максимум — пять.

Пять дней. Пять дней, чтобы из двадцати тысяч наспех собранных наемников сколотить армию, способную встретить лучшие ветеранские полки Европы. Пять дней, чтобы превратить мирный город в неприступную крепость.

— Он не сможет взять город с ходу, — подал голос генерал де Брольи.

— Ему и не нужно, — возразил я. — Он разобьет лагерь, блокирует нас и будет ждать, пока его летучие отряды перережут все дороги, по которым к нам идут подкрепления и припасы. Он нас задушит. Нельзя дать ему окопаться. Мы должны встретить его на перевалах.

Спокойствие, которое я пытался демонстрировать, было напускным. Мы катастрофически не успевали.

Глава 20

Пять дней, которые растянулись в бесконечность. Различие между днем и ночью стерлось, уступив место единому лихорадочному циклу, замешанному на холодном поту, горечи пережженного кофе и запахе сургуча. Скрип пера по карте сливался с неумолчным лязгом молотов из спешно развернутых мастерских. Время перестало течь, обратившись в пытку китайской капли: каждый прошедший час отстукивал в висках ударом, приближая неотвратимую катастрофу.

На исходе второго дня, измотанные и черные от дорожной пыли, в ворота лагеря ввалились двое. Камзол обычно педантичного Остермана был безнадежно мят, а под глазом Монтескьё наливался свежий, живописный синяк. Переговоры в Берне, похоже, включали не только дипломатические рауты. Однако, вопреки своему виду, Остерман улыбался. Он молча протянул царю пергамент с тяжелой сургучной печатью. Победа.

— Купили, Государь, — позволил себе Андрей Иванович слабую, вымученную улыбку. — Берн выставляет пять тысяч солдат для «охраны границ кантона от возможных провокаций». И разрешают нам свободную вербовку. Неофициально. Закрывая глаза.

Эта новость ворвалась в душную атмосферу штаба, как порыв свежего альпийского ветра. У нас появился шанс.

И этот шанс не заставил себя ждать. Быстрее горного эха по альпийским долинам разнесся слух, что в Женеве русский царь и французский принц швыряются золотом. В город потянулись вереницы капитанов-наемников — ландскнехтов всех мастей и народов.

Это зрелище вызывало плохо скрываемое отвращение. Большой зал ратуши, пропахший потом и дешевым вином, превратился в рынок живого товара. Передо мной был именно товар — со стальными глазами, глубокими шрамами и четко обозначенной ценой за фунт своей храбрости. Кто-то демпинговал, другие заламывали цену, однако суть оставалась неизменной: все они пришли умирать за наши деньги. От этого циничного торга на душе становилось муторно.

— Три сотни пикинеров из Цюриха! Лучшие в своем деле! За каждого — по десять талеров в месяц! — выкрикивал один, потрясая пожелтевшим рекомендательным письмом от какого-то барона.

Пётр в этой стихии чувствовал себя как рыба в воде. Он осматривал наемников, словно лошадей на ярмарке, щупал мускулы, заглядывал в зубы, торговался яростно, сбивая цену за каждую солдатскую душу. В его глазах горел первобытный азарт купца, нашедшего золотую жилу. Герцог Орлеанский, в свою очередь, действовал тоньше. Отведя в сторону нужного капитана, он вел с ним тихий, кулуарный разговор, используя свои знания европейских интриг и подковерных течений.

Их дуэт был отлаженным механизмом. Пётр играл роль грубого, прямолинейного покупателя, давил и торговался. За все это время я понял, что Государь импульсивен, но не так прост как хочет казаться. А иные на императорских тронах не сидят. Герцог выступал тонким психологом и «своим» для европейцев, соблазнял и проверял на верность.