Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Битва началась с магнитов. Мои теоретические знания о самовозбуждении генератора разбивались о суровую реальность: первая наша машина, собранная на лучших природных магнитах, выдавала ток такой силы, что его едва хватало, чтобы заставить подрагивать стрелку примитивного гальванометра. Неделю мы, как одержимые, перематывали катушки электромагнита, меняя толщину провода и количество витков, пока Нартов, отбросив мои расчеты, на чистой интуиции не нашел правильный баланс, и наш второй прототип наконец-то выдал стабильный, ощутимый поток энергии.

Затем наступил черед изоляции. Провода, которые мы обматывали пропитанной воском бумагой, превращали нашу динамо-машину в дорогую дымовую шашку. При малейшей перегрузке воск плавился, бумага обугливалась, и яркая вспышка короткого замыкания отправляла в утиль результаты многодневного труда. Кульминацией этой борьбы стал небольшой пожар. Ночью, во время очередного испытания, обмотка вспыхнула. Мы с Нартовым, ругаясь и кашляя в едком дыму, едва успели сбить пламя, залив машину водой (на будущее нужно «придумать» порошковый огнетушитель — вот только я вообще не помню строение и состав такой простой мелочи). Лаборатория была спасена, однако наш лучший прототип превратился в обугленную, бесполезную груду меди и железа. Стоя на этом пепелище, Нартов, вместо того чтобы отчаяться, нашел решение. Вспомнив о керамике, которую он использовал для формовочной смеси на Урале, он предложил делать миниатюрные фарфоровые изоляторы-бусины, через которые пропускался каждый виток обмотки. Это был адский, кропотливый труд, но он обеспечил надежность. Последним бастионом стали щетки коллектора. Спрессованные пучки медной проволоки, которые мы использовали за неимением графита, искрили так, что напоминали новогодний фейерверк, и стирались в пыль за считанные часы работы.

Наконец, после месяца проб, ошибок и бессонных ночей, наш монстр был готов. Громоздкий, уродливый, с торчащими во все стороны проводами, соединенный приводным ремнем с пыхтящей паровой машиной, он выглядел как чудо инженерной мысли. Хотя мастера шутили, что похоже на орудие пыток. Но оно работало. И я решил использовать этот момент для тонкой психологической игры, в центре которой должен был оказаться царевич Алексей.

Я не стал его приглашать, а вместо этого подошел с видом человека, ищущего помощи.

— Ваше высочество, — сказал я с самым серьезным видом, — мы с мастером Нартовым бьемся над новой машиной, но она работает нестабильно и греется. Боюсь, дело в некачественном металле. Не соблаговолите ли вы присутствовать при испытаниях в качестве независимого наблюдателя от Государя? Ваше беспристрастное слово поможет мне убедить Царя выделить нам лучшую сталь.

Этот удар по его самолюбию был точен. Роль третейского судьи, от вердикта которого зависит судьба целого проекта, льстила ему. Он согласился, явившись в лабораторию с видом строгого ревизора, в сопровождении двух своих дьяков, готовых запротоколировать мой провал.

В лаборатории царила тишина. Я намеренно попросил Алексея встать рядом со стендом, чтобы он мог «лучше видеть возможные дефекты в металле». Нартов, с лицом хирурга, запустил паровую машину. Цех наполнился знакомым гулом, ремень натянулся, и ротор нашей динамо-машины начал набирать обороты, издавая высокий, почти музыкальный гул. Подойдя к демонстрационному стенду — двум массивным медным клеммам, между которыми была натянута тонкая железная проволока, — я медленно опустил рубильник.

Ничего.

Ни взрыва, ни грохота. Лишь нарастающий гул вращающегося металла. Алексей обменялся с дьяками торжествующей усмешкой. Изабелла, стоявшая рядом с Магницким, разочарованно вздохнула. И в этот момент железная проволока начала тускло светиться, наливаясь сначала вишневым, потом алым, а затем ослепительно-белым светом, от которого стало больно глазам. Яркая, беззвучная вспышка — и проволока испарилась, оставив после себя лишь легкий запах озона и тонкую струйку дыма.

Наверное, это не совсем безопасно — об этом надо было подумать, но учтем на будущее.

Эффект превзошел все ожидания: дьяки Алексея отшатнулись, один из них выронил бумаги; Магницкий, забыв про все, подбежал к машине, бормоча о «направленном движении невидимых корпускул» и тут же начал набрасывать на доске формулы, пытаясь математически описать увиденное. Изабелла же, в отличие от него, видела технологию и власть.

— Петр Алексеич, — прошептала она, — если этой силой можно передать приказ из Петербурга в Игнатовское мгновенно, то ценность такой связи выше любого флота.

Она уже думала о телеграфе. Ну еще бы, я ей все уши прожужжал про него.

А царевич Алексей стоял как громом пораженный. Он был ближе всех к стенду и почувствовал и жар, и странное, статическое покалывание на коже. Его лицо было белее мела. Он смотрел то на пустые клеммы, то на гудящую машину, и его губы беззвучно шевелились. Наконец, он неловко, торопливо перекрестился. Эта тихая, бесплотная, невидимая сила, рожденная из простого вращения металла, пугала его куда сильнее грохота паровых машин. Это было чистое, неоспоримое колдовство. На его лице впервые за все время нашего знакомства смешались суеверный ужас и невольное восхищение. Стена его идеологической брони, не пробитая ни логикой, ни фактами, дала первую, микроскопическую трещину перед лицом необъяснимого. Еще бы — это же «божественная» мощь. Он пришел судить, а стал свидетелем рождения нового мира.

Глава 20

Главное здание Адмиралтейства, пахнущее свежей сосновой стружкой и дегтем, было величественным. Здесь, в большой светлице с окнами на заложенный стапель, где уже вырисовывался скелет будущего линейного корабля, решалась судьба Северной войны. Скрип перьев, приглушенный кашель, шорох тяжелых камзолов — звуки тонули в тишине, царившей за длинным дубовым столом. Во главе сидел Государь. Его массивную фигуру, казалось, не вмещало даже резное кресло. Ни на кого не глядя, он водил острием ножа по поверхности стола, и в этом отсутствующем движении чувствовалась сжатая пружина.

Рядом со мной сидел Яков Вилимович Брюс, а по другую руку — царевич Алексей, на чьем лице застыла привычная смесь скуки и плохо скрываемого недовольства ко всему этому «немецкому» действу. Его присутствие, навязанное прямым приказом отца, походило на очередную, пока непонятную мне, педагогическую пытку.

Получив кивок от царя, первым поднялся князь-кесарь Ромодановский. Поддержанный седовласыми генералами, он изложил до предсказуемости осторожный план: закрепить за Россией Ингерманландию — «исконные наши земли», — получить выход к морю и ограничиться умеренной денежной контрибуцией, чтобы «не гневить понапрасну европейские дворы и не дать англичанам повода для вмешательства». В его речи звучала вся суть государственника старой закалки — взять свое и немедленно запереть дверь на засов.

Когда он закончил, Петр вперил в меня тяжелый взгляд.

— Что скажешь, бригадир? Твои «адские котлы» шведу бока намяли. Тебе лине знать, какую цену за то лечение выставить.

М-дя. Умеет Царь подножки ставить. Ну-с, я не виноват. Откроем рот во всю свою ширь, глядишь хотя бы половину «хотелок» загребу.

Чувствуя на себе десятки взглядов — враждебных, любопытных, выжидающих, — я поднялся. Спорить с доводами князя-кесаря я не стал. Я решил их уничтожить.

— Ваше величество, господа, — начал я, подойдя к большой карте Остзейского края, разложенной на отдельном столе. — Мы рискуем совершить роковую ошибку. Мы смотрим на эту войну как на драку за спорный участок земли, хотя на самом деле выиграли нечто несоизмеримо большее. Мы сломали хребет шведской военной машине. И теперь наша задача — не дать ей срастись вновь. Никогда.

Моя указка обвела устье Невы и все побережье.

— Ингерманландия — это калитка. Нам же нужны ворота в Европу, широкие, чтобы в них могли войти целые торговые флотилии. А это вся Эстляндия с Ревелем, вся Лифляндия с Ригой. Не только земли, а готовые порты, верфи, торговые конторы, веками работавшие на шведскую корону. Отныне они будут работать на казну российскую.