Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Именно в таком состоянии меня и нашла Любава. Зайдя, как обычно, прибраться в конторе перед сном, она замерла на пороге. Перед ней был измученный, одинокий мужчина на грани срыва, посреди разбросанных бумаг. В ее глазах не было ни удивления, ни осуждения — лишь нечто куда более древнее и сильное, чем жалость.

Ни слова не говоря, она подошла и молча забрала кружку из моих ослабевших пальцев. Первым делом, осторожно отодвинув меня, она аккуратно свернула чертеж, на который я пускал пьяные слюни, и убрала его в сторону. Я поднял на нее тяжелый, затуманенный взгляд, не сразу узнавая. Из своей каморки она принесла теплый овечий плед и осторожно накрыла мои плечи.

А потом просто села рядом. Любава была стройной женщиной, с приятными округлыми в нужных местах чертами. Я смотрел на ее симпатичное лицо, на руки, пахнущие хлебом и домом, и во всем моем огромном, сложном мире вдруг не осталось ничего, кроме этого тихого, надежного тепла. Гул в голове начал стихать.

Не помню, кто сделал первый шаг. Может, я потянулся к ней. Может, она, видя мою беззащитность, сама коснулась моей щеки. В следующий миг я уже целовал ее —отчаянно, как утопающий, добравшийся до берега. Поначалу она чуть испугалась, но потом ответила. В этом не было ни любви, ни романтики. Мы не говорили. В этой ночи, посреди чертежей и карт, два человека утоляли самый древний голод — голод по простому человеческому теплу.

Проснулся я один, в собственной постели. В глаза бил резкий утренний свет, а в голове стучала тупая боль. Воспоминания о прошлой ночи всплывали туманными, рваными образами: пустая кружка в конторе, запах хлебного вина, теплое прикосновение… Я помнил. Легкое смущение смешивалось со странной, непрошеной благодарностью.

Спустившись вниз, я нашел Любаву на кухне. С невозмутимым видом она накрывала на стол.

— Барышня-то ваша, Изабелла, спозаранку уже в конторе сидит, бумаги перебирает. Усердная девица, — сказала она, не поворачивая головы.

В этой, брошенной будто невзначай, фразе был и укол ревности, и напоминание о сопернице, и проверка моей реакции.

— Кушайте, Петр Алексеич, — добавила она уже более мягким тоном, ставя передо мной миску с горячими щами.

В ее голосе сквозила спокойная уверенность хозяйки, знающей свое место и свою силу. От этого стало еще более не по себе.

Рассеянный, выбитый из колеи, я побрел в цех. Работа — единственное, что могло меня сейчас спасти. Сегодня предстояла важная операция — установка на «Титан» первого экспериментального поршня, сделанного по новой технологии. Контролировать ее я должен был лично.

В пахнущем маслом цеху Федька и его бригада уже возились у разобранной паровой машины.

— Готово, Петр Алексеич, — с гордостью сказал он, протягивая мне массивную, идеально отполированную деталь.

Он повернул поршень под нужным углом к свету. Я увидел крошечную, почти невидимую волосяную трещину у основания поршневого пальца. Дефект литья. Еще вчера эта деталь немедленно отправилась бы в переплавку. Но сегодня я был немного рассеян.

— Не критично, — буркнул я. — Поверхностное напряжение при остывании. Выдержит. Ставьте! Времени на переделку нет.

Федька посмотрел на меня странно. Он отдал приказ мастерам начинать монтаж.

Я стоял и смотрел, как они устанавливают бракованную деталь. С каждой закрученной гайкой меня пробирал ужас. Что я творю? Я, человек, требующий от всех абсолютной точности и построивший всю систему на контроле качества, собственными руками закладываю мину под свой главный проект. Рискую всем из-за похмелья и уязвленной гордыни. Что со мной не так?

— Отставить! — крикнул я так, что мастера аж вздрогнули и замерли. — Снимайте. Брак. В переплавку.

Подойдя к своему рабочему столу в углу цеха, я взял личный, идеально выверенный кронциркуль — эталон точности. Сжав его в руке до боли в костяшках, я смотрел на бесстрастный инструмент, осознавая, что сам перестал ему соответствовать.

Не говоря больше ни слова, я вернулся в контору. Чертежи «Титана» полетели со стола. На чистом листе бумаги я начал рисовать схему. Организационную. Схему нового порядка контроля в Игнатовском. Двойная, перекрестная проверка. Обязательное визирование каждого этапа двумя мастерами. Собственная роль финального контролера в этой схеме была намеренно минимизирована. Я строил систему, способную защитить мое дело.

Защитить от самого себя.

Глава 19

Век вдохновения кончился. Началась эпоха протоколов. Прежний я — тот, что мог часами, по локоть в масле, возиться с новым механизмом, — умер в том холодном цеху, когда едва не пустил в сборку бракованный поршень. На его месте родился дотошный и безжалостный администратор. Моя контора превратилась в канцелярию. Вместо запаха раскаленного металла и угля здесь теперь пахло сургучом и чернилами; вместо гула станков — шелест бумаг.

Каждое утро начиналось с утверждения «Протокола двойного контроля». Исписав за ночь стопку бумаги, я лично разработал этот талмуд, и теперь он висел, заключенный в дубовую раму, на стене главного сборочного цеха. Процесс, прежде державшийся на доверии и мастерстве, теперь был закован в броню процедур. Ни одна заготовка не шла в работу без моего личного визирования чертежа, под которым свою подпись ставил и Магницкий, перепроверив все расчеты. Ни один узел не попадал на сборку, пока его не принимали два независимых мастера, сверяя каждую фаску и каждый допуск с эталонным калибром и расписываясь в специальном журнале. Сам не заметил, как превратился в того самого приказного крючкотвора, которых ненавидел всей душой.

Новая система работала безупречно: процент брака упал до статистической погрешности, производство стало ритмичным и предсказуемым. Вот только душа из него ушла, и это читалось в глазах моих людей. Федька подходил ко мне не с горящими глазами и новой идеей, а с журналом под мышкой, протягивая его для подписи. В его взгляде не было обиды или непонимания — он доверял мне абсолютно, — однако прежний азарт исчез. Я сам построил этот механизм, жаль его отлаженная работа не приносила радости. Сознательно вынув себя из сердца процесса, я стал сторонним наблюдателем, функцией, визирующей бумажки. Крепость, которую я строил для защиты своего дела, все больше походила на тюрьму для моего духа.

Эта отстраненность, вынужденная холодность неминуемо перекинулась и на личную жизнь, если тот странный уклад, что сложился в моем доме, можно было так назвать. Любава почувствовала перемену острее всех. Видя, как я замыкаюсь, как гаснет во мне прежний огонь, она вместо упреков или попыток вызвать на откровенность начала действовать. Ее вотчина — большая, гудящая ульем кухня — стала центром психологической разгрузки для всего Игнатовского. Понимая, что моя новая бюрократия давит на мастеров, она стала устраивать для них по вечерам небольшие праздники. На огромном столе в общей столовой появлялись горы горячих пирогов, жбаны с ледяным квасом и хмельной медовухой. Под эти немудреные угощения мужики, измотанные дневной муштрой, оттаивали, травили байки, спорили, выпуская пар. Наблюдая за этим со стороны, я видел, как уходит глухое напряжение, которое я сам же и породил. Любава, не понимая ничего в моих чертежах и допусках, лечила мою систему по-своему, по-женски, и делала это куда эффективнее приказов.

Изабелла же, столкнувшись с моим формализмом, избрала иную тактику. Она не замкнулась в обиде. Пару дней молча и безупречно выполняя мои отрывистые поручения, она наблюдала за мной с аналитическим интересом. Кажется, она видела симптомы глубокого внутреннего кризиса. И, как истинный стратег, решила нанести ответный удар на моем же поле.

Однажды вечером она вошла в мою контору без стука. Я поднял на нее раздраженный взгляд, готовый к очередному отчету. Но вместо бумаг она развернула на моем столе большую, аккуратно вычерченную схему.