Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор

Для меня это были три отдельные головные боли. Она же, просидев над бумагами полдня (успев пару раз задать мне странные, в том числе общие технические, вопросы и даже Магницкого чуть потерроризировала), вернулась с выводом, поразительным в своей простоте и гениальности.

— Это не три проблемы, Петр Алексеич. Это одна, — заявила она, раскладывая листы передо мной. — Шведы меняют состав пороха — пока еще не поняла зачем и почему, но уверена, что это все взаимосвязано. Кажется одновременно родилась еще проблема, которая заключается в том, что им понадобилась более качественная пропитка для снастей. Поэтому их купцы тайно скупают весь лучший деготь в Вологде, взвинчивая цены. А нашим морякам в Архангельск теперь идет всякая дрянь. Наши канаты рвутся не потому, что их плохо сплели. Против нас ведут экономическую войну в том числе.

Выводы были странными, но именно это мне и нужно было — найти взаимосвязи и суть. Забегая вперед, могу сказать только, что ее догадка, несмотря на некую нестройность, была верной. Ох, сколько мне тогда пришлось разгребать, но об этом — потом.

Изабелла стала моим незаменимым фильтром. Однако наша совместная работа неизбежно сближала. Мы начали спорить. Однажды, обсуждая план поставок на Урал, я предложил жесткое, зато эффективное решение: реквизировать подводы у крестьян окрестных деревень.

— Это самый быстрый путь, — доказывал я. — У нас нет времени на торги.

— Это путь к бунту, — тихо возразила она. — Вы получите свои подводы, но потеряете лояльность людей. Они не простят вам этого. Лучше заплатить втридорога купцам, но сохранить мир в тылу.

Мы спорили до поздней ночи. Я злился на ее идеализм, она — на мою «инженерную» безжалостность. И в этом споре я вдруг разглядел в ней умную женщину, равного оппонента. Такое противостояние вызывало глубокое, пьянящее уважение.

В тот вечер, измотанные спором, мы молча сидели в кабинете. Я поймал ее взгляд — усталый, раздосадованный и какой-то заинтересованный. В нем отражалось мое собственное состояние. Это взаимное притяжение пугало нас обоих. Аристократка и бывший мастер с завода. Пропасть между нами лишь делала это сближение желаннее.

Наше с Изабеллой партнерство, перераставшее в нечто большее, не ускользнуло от самого внимательного — и самого несчастного — наблюдателя в Игнатовском. Лишенный непосредственного наставника и всякой осмысленной деятельности, царевич Алексей следил за нами с ревностью. На его глазах Изабелла все больше времени проводила в моем кабинете, склонившись над непонятными ему чертежами. Он терял ее. Она ускользала из его мира книг и философских споров в мой — мир логистики, донесений и интриг, приправленных безжалостной производственной логикой.

Свою тихую войну за ее душу он начал с искренней верой, что спасает ее от меня, от моей «бесовской» механики и прагматизма, губящих ее утонченную натуру. Тактика его стала тоньше: споры в лоб прекратились. Однажды он явился в «Сводную палату», когда Изабелла корпела над анализом донесений Брюса о политической обстановке в Англии.

— Баронесса, — вкрадчиво позвал он девушку, игнорируя мое присутствие в дальнем углу, — я вижу, вы изучаете доклады графа Брюса. Он, без сомнения, человек умный, однако его взгляд — это взгляд протестанта и немца. А ко мне тут пришло письмо из Москвы, от людей, что пекутся о душе России, а не только о ее карманах. Взгляните. Возможно, иная точка зрения поможет вам составить более объективный отчет для… барона.

Он протянул ей письмо, полное туманных намеков на «пагубное западное влияние» и «предательство истинных интересов отечества». Я сдержал ухмылку, мне показалось, что это была вербовка, попытка подорвать мой авторитет через «альтернативные источники информации». Может он хотел посеять в ее уме сомнение, заставить выбирать между моей прагматичной правдой и их «духовной»?

Изабелла оказалась в западне. Отвергнуть «помощь» наследника — нанести оскорбление. Принять — ввязаться в опасную придворную игру. Наблюдая за этой сценой со стороны, я вдруг осознал, как во мне закипает легкое раздражение. Конечно же, я злился исключительно как руководитель, у которого самый ценный сотрудник отвлекается на интриги. «Она мой лучший аналитик, — твердил я себе, наматывая круги по конторе, — а этот избалованный щенок пудрит ей мозги своей боярской философией. Дело страдает. Только дело. Ничего больше». Вот только это «ничего больше» звучало фальшиво даже в собственных ушах. Меня бесило, что этот мальчишка и самый сложный «проект», пытается отнять то немногое человеческое тепло, что только-только начало согревать мою жизнь. И я стал чуть строже к испанке, стараясь отдалить ее от себя, не вкатываться в близкие отношения. Гормоны, чтоб их, бурлили в крови. Я же ведь тоже не железный. Итак сколько времени был на голой силе воли.

Магницкий, видя мое состояние, как-то вечером осторожно заметил:

— Вы слишком строги к баронессе, Петр Алексеич. Ее ум — редкий дар. Его беречь надобно, а не подгонять.

Я его, разумеется, не слушал. Терпение мое лопнуло, когда я застал их за очередным спором. Изабелла, судя по всему, пыталась доказать Алексею экономическую необходимость союза с Демидовым.

— … но поймите, ваше высочество, без его металла встанут все наши заводы!

— Пусть лучше встанут заводы, чем падет вера! — с пафосом ответствовал Алексей.

— Баронесса, — мой голос прозвучал резче, чем я хотел. — Отчет по поставкам селитры. Немедленно. Иначе доблестная армия его высочества рискует остаться без пороха, и все эти споры о судьбах веры придется вести уже под шведским флагом.

Алексей вспыхнул и, метнув в меня взгляд, полный ненависти, вылетел из кабинета. Изабелла же одарила меня взглядом, полным отстраненной обиды. Следующие дни она работала безупречно, механически. Между нами выросла какая-то стена — может оно и к лучшему. В то же время мне кажется, что я терял партнера, эта потеря оказалась на удивление болезненной.

На третий день после нашей «ссоры» она вошла ко мне в контору. Молча положила на стол два документа. Первый — идеальный отчет по селитре. Второй — короткая аналитическая записка. В ней сухим, почти математическим языком излагалось, во что казне обойдется моя идея с «реквизицией подвод». Она учла все: потери от будущего неурожая, стоимость отправки карательного отряда, репутационные издержки (в цифрах виднелись выкладки и Магницкого). Вывод был безжалостен. Но в самом конце, от руки, было приписано:

«Я понимаю важность дисциплины, Петр Алексеич. Но даже самый совершенный механизм приводят в движение живые люди. И их нельзя сбрасывать со счетов. Это неэффективно».

Она не оправдывалась, просто добавила переменную, которой в моих расчетах никогда не было, — человеческий фактор. Я смотрел на этот лист и испытывал сложное чувство, где досада смешивалась с восхищением. Этот странный треугольник становился все острее.

Записка Изабеллы заставила задуматься, но облегчения не принесла. Напряжение последних месяцев, уральский кризис, вечная борьба с интригами — все это, скопившись, выжигало меня изнутри. Работа на износ стала единственной попыткой убежать от самого себя в чертежах и расчетах. Мой проект-гигант, «Титан», пожирал все время и силы, но я все равно шел по самому краю.

Плотину прорвало со вторым гонцом от Орлова. Он привез короткое, наспех написанное личное письмо. В нем Орлов описывал гибель одного из бойцов — молодого сержанта Степана, что первым лез на стену в Евле; того, чьего убитого товарища мы нашли в овраге несколько месяцев назад. Он выжил тогда, чтобы погибнуть сейчас, в грязной перестрелке в уральском лесу, прикрывая отход командира.

Дочитав письмо, я долго сидел, глядя в пустоту. Я, человек систем и производственных цепочек, вдруг увидел за своими гениальными планами конкретную, оборвавшуюся жизнь. Я просто устал. Любой механизм имеет предел прочности — так и со мной.

Попытки вернуться к работе обернулись провалом. Сев за чертеж «Титана», я не смог провести и линии — руки не слушались, а чертеж плыл перед глазами. Вылазка в цех закончилась тем, что я сорвался на мастера из-за пустяка, накричал, распугав всех вокруг. Привычная рутина, всегда служившая мне броней, дала трещину. Механизм сломался. Вернувшись в контору, я в отчаянии вытащил из шкафа жбан с хлебным вином, припасенный для особых случаев, и начал «злоупотреблять». Тупо, методично, стакан за стаканом из оловянной кружки. На столе передо мной лежал чертеж поршневой группы «Титана», но вместо линий и размеров я видел расплывающиеся пятна. Я напивался. Впервые в этой жизни — по-настоящему, до беспамятства. И да — это было глупо и не нужно. Но я ничего не мог поделать — механизм «сломался».