Хорунжий (СИ) - Вязовский Алексей

— Такое ощущение, что хивинцы собрали сюда все ружья, что есть в ханстве. Такого плотного огня мы отродясь не видали, — посетовал Бузин, лично возглавлявший атаку и получивший рану от рикошета, порвавшего ему щеку.

— Не кори себя, казаче! — посочувствовал ему Платов.

Он обернулся ко мне, в его взгляде читалась надежда. Меня позвали сюда, на позицию батареи из двух единорогов, где собрались все атаманы, выказав особое доверие, чтобы похвалить за Пахлаван-Дарваза и… с мыслью, что я снова что-то придумаю?

— Черехов, чего молчишь? — нетерпеливо буркнул походный атаман.

Я честно развел руками. Ничего путного в голову не приходило. Опыта штурма таких твердынь у каждого из собравшихся генералов было на порядок больше, чем у меня. Совет генералов панически боялся долгой осады, но не видел способа ее как-то ускорить.

— В городе очень много освобожденных рабов, — осторожно высказал я мелькнувшую мысль.

— И что? — вопросил Платов, но тут же осекся, хлопнул кулаком об открытую ладонь и громко выкрикнул. — Сапа (1)! Мы пробьем сапу с помощью дармовой рабочей силы и заложим в основание стены заряд, достаточный для того, чтобы пробить брешь. Местные использовали рабов на строительстве каналов, киркой они работают как звери. Несколько дней, и сапа уткнется в стену!

Все оживленно загомонил, Карпов вскочил на банкет, чтобы прикинуть в последних лучах солнца, где вернее начать проходку, Боков принялся подсчитывать вслух потребное количество рабочих.

Атаман Орлов поощрительно мне улыбнулся.

— Я доволен, Петро, твоей службой. Как в Хиве закончим, перед 4-м Донским полком зачитают приказ о твоем назначении сотником. А теперь ступай, нам обкашлять все нужно.

Я коротко поблагодарил, отдал честь, взгромоздился на коня и отправился в наш временный дом. Заходящее солнце светило мне в спину, тени стремительно удлинялись.

* * *

Спрыгнув с лошади, я оглянулся. Стоило подтянуться нашему обозу, мы превратили улочку с хоромами покойного Аваза в конюшню, заодно заняв еще несколько домов поскромнее. Отрядная повозка, верблюды, жующие жвачку, неизменный около них Кузьма, самодельная поилка для лошадей, сами кони, охрана. В отличие от кварталов ближе к центру, где царили хаос, тревога и боль, здесь было тихо.

Прошел во двор, укрытый навесами. Пахло пылью, застарелой копотью, запахом специй и чем-то сладковатым — видимо, с кухни. У входа стоял казак из нашей сотни, его лицо было темным в неверном свете масляной лампы, и мня не особо разглядишь,но он узнал меня и отсалютовал:

— Господин квартирмистер! Все в порядке, бдим! — негромко доложил он.

— Молодцы. Как раненые?

— Спят. Урядник Козин с ними сидит. Муса тоже там, Кузьма вон, с верблюдами дрыхнет, — он махнул в сторону улицы.

Я кивнул, прошел мимо, едва не споткнувшись о спящего на кошме у стены казака. Еще три десятка его товарищей спали тут же, под айваном, на расстеленных циновках. Внутри дома горело несколько масляных ламп в медных кованых колпаках, их желтоватый свет слабо освещал местный «атриум». Окна в комнатах были занавешены красной кисеей, создавая ощущение замкнутого, отделенного от внешнего мира пространства. Где-то дымилась ароматическая палочка, ее приторный запах перебивал привычные походные ароматы. Я сонно моргнул, протирая глаза руками, и шагнул в свою каморку, откинув в сторону занавеску.

Возле низкого столика, уставленного разной едой, сидели обе девушки. Марьяна и Зара. На них были облегающие прозрачные шаровары — сквозь легкую ткань проступали контуры стройных ног, — короткие жакеты с большим вырезом. Животы были голые — я увидел милые пупки. Ничего себе!

Я, дернув удивленно бровью, инстинктивно заглянул в декольте обеим. У персиянки Зары, той, что выглядела самой невинной и прекрасной, твердая трешка, если не четверка. Тяжелая, зрелая грудь для ее возраста. У казачки Марьяны между двойкой и тройкой, но тоже вполне себе. Обе оказались брюнетками, волосы распущены, тяжелые черные пряди ниспадали на плечи и спины.

Девушки заметили меня. Грациозно, плавно встали, качая бедрами, подошли. Взяли под руки, повели к столу. Я, честно сказать, впал в некий ступор. Первый раз со мной было такое. И как себя вести? Меня усадили на подушки, расстеленные у низкого столика. Девушки склонились надо мной. Марьяна ловко стянула с меня сапоги — пыльные, жесткие, с засохшей грязью. Зара тем временем подставила таз с водой и начала мыть мне ноги. Казачка с милой улыбкой и полотенцем в руках ждала, пока подружка закончит.

Никто не произнес ни слова. Мигнула лампа, тени на стене дрогнули, время изменило свой ход.

— Что все это означает? — спрашиваю, голос хриплый, не свой.

— Мы просто ухаживаем за тобой, — отвечает казачка Марьяна, ее взгляд прямой и спокойный. Ни тени смущения, лукавства, издевки.

Да, я слышал много историй о свободных нравах червленых казачек. Слух о них, если верить воспоминаниям кавказских офицеров, докатился до Петербурга. Но Марьяна не из гребенских станиц, где исповедуют беспоповство, а от того нравы куда более раскрепощенные. Хоть убей, не помню, какой ветви старообрядчества придерживались терские казаки. И вот такое…

Мне ставят под нос тарелку с пловом. Или как его называют местные, пилава. Желтый рис, кусочки баранины, что-то похожее на изюм или курагу. Пахнет вкусно. Пока одна кормит, другая разминает плечи сзади. Пальцы сильные, движения уверенные, явно не в первый раз массаж делают. Наверное, их этому тоже учили?

У меня в голове, словно мираж в пустыне, возникает картинка из старого фильма «Белое солнце пустыни» — «Ты теперь наш господин». «Будут ли танцы живота?» — мелькает следующая мысль. Не теряй голову, кваритирмист!

Я начинаю брать плов пальцами, есть, очищая голову от посторонних мыслей. Только сейчас почувствовал, как голоден! Плов не горячий, но и не холодный, вкусный, жирный, восстанавливает силы. Девушки смеются, шепчут что-то друг другу на ушко, их голоса тихие, ласковые, словно щебетание птиц. Не понимаю, о чем они говорят.

— Сегодня ночью ты будешь с Зарой, — вдруг говорит Марьяна, отстраняясь. — А со мной завтра.

Я чуть не поперхнулся пловом. Поднимаю на нее глаза. Усталость на секунду отступает, сменяясь полнейшим изумлением.

— Вы составили график? — спрашиваю, совершенно обескураженный.

Марьяна наклоняет голову, словно не понимая слова. Но это ее не смущает. Смысл понятен.

— Я не знаю, что такое график, — спокойно отвечает казачка, и я понимаю, что куда-то уплываю. — Но здесь, в захваченной Хиве, в городе, где царит одно насилие, девушки не могут быть одни и ничьи. У нас нет ни отца, ни брата, кто мог бы за нас постоять.

Она говорит очень серьезно, без всякой наивности, даже цинично.

— Нас возьмут себе полковники или жадные сотники — мы добыча. Нас все уже известно. Меня, может, и не тронут, я казачка, но Зару точно будут валять. Она персиянка, из Хорасана, здесь таких не жалеют.

Ее слова резанули по нервам. Я вспомнил, что творилось в кишлаках, как вели себя казаки. Не все, конечно, но многие. Приказ полковников не трогать мирное население, тем более женщин, мало кого останавливал в пылу грабежа. А уж если женщина считалась «добычей»…

— Лучше мы будем принадлежать тебе, чем каким-то старикам или тем, кто видит в женщине красивое животное, — продолжает Марьяна, глядя мне прямо в глаза. — Ты не думай, мы хоть и девушки, но всю любовную науку нам объяснили, показали на картинках. Мы знаем все, что нужно делать с мужчиной.

Рисинки встают у меня поперек горла, я начинаю кашлять. Они не хотят стариков… Но я и есть старик, хоть и в молодом теле. А она говорит о сексе так же просто и деловито, как о том, как заваривать чай или чистить оружие. Никакого притворства!

— И мы про тебя узнали у твоих людей, — добавляет Марьяна, нежно хлопая меня по спине. — Ты герой, взявший этот мерзкий город. Вот-вот сотник. Тебя все уважают. Ты сильный. Ты крепость.