Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор

Вечером ко мне явился Дубов.

— Петр Алексеевич, — доложил он с серьезным лицом, — приказ Императора. «Пусть, говорит, твоя птица летает, барон. Пусть турки видят, что Прут был не случайностью, и мы можем достать их где угодно. А европейцы пусть прикидывают, сколько их крепостей можно сжечь с воздуха. Пусть думают. Мысль — лучший тормоз для спеси».

Сначала я не понял задумку Государя. Петр сказал Дубову передать это послание на третий день переговоров, если они до этого времени затянутся.

А наутро, я хмыкнул, разгадав хитрость Государя-императора. Каждое последующее утро, с первыми лучами солнца, моя единственная, чудом собранная из обломков «Катрина» поднималась в серое небо. Не пересекая Днестр, она с вызывающим спокойствием курсировала вдоль нашего берега — огромная птица, беззвучно плывущая над суетой трех лагерей. Этот полет и стал моим главным аргументом, который не требовал перевода.

Расчет оправдался. Во время очередного раунда переговоров Дамад Али-паша, которому в глубине шатра солнце никак не могло светить в глаза, вдруг резко приказал своему слуге:

— Опустить полог с той стороны! Слепит.

Все и без слов поняли: слепит его не солнце, а медленно проплывающая над рекой «Катрина». Это было немое признание. Победитель венецианцев, полководец, чье имя внушало трепет, каждое утро получал напоминание: есть сила, против которой его янычары бессильны.

Моя «случайная» вечерняя прогулка с Щелкаловым по нейтральной полосе у реки привела меня точно к цели. У походного столика с вином я застал европейских посредников. Не заметив моего приближения, они яростно спорили, по очереди наводя подзорную трубу на висящую в закатном небе «Катрину».

— Это против всех правил! — кипятился австриеец фон Штаремберг, отставляя бокал. — Война не ведется в небесах! Это… нечестно!

— Честность, граф, — холодно парировал француз де Торси, опуская трубу. — Добродетель для дуэлянтов, а не для империй. Меня куда больше волнует, чем эта штука заряжена. Если она способна нести греческий огонь, то ваш Буда и моя Страсбургская крепость превращаются в картонные коробки.

Заметив меня, они резко замолчали. К счастью Щелкалов перевел их диалог, насколько это было возможно сделать быстро. Маркиз, однако, быстро оправился и изобразил на лице радушную улыбку, полную заговорщического понимания.

— А, генерал! Присоединитесь к нам? Любуемся вашим… творением. Воистину, гений не знает границ. Как я и говорил вашему Государю, союз наших умов мог бы изменить мир.

— Всего лишь инженерное решение практической задачи, маркиз, — спокойно ответил я, принимая предложенный бокал. — Наблюдение за собственной границей.

— Безусловно, — в голосе француза зазвучали доверительные нотки. — Но некоторые решения меняют мир. Ваш Государь, кажется, обрел весьма весомый аргумент в любом споре. Нам всем, полагаю, стоит поторопиться с заключением мира, пока такие аргументы не стали единственным языком, на котором говорит Россия.

Он одновременно льстил, напоминая о нашем прошлом разговоре, и давил, прозрачно намекая, что терпение Европы не безгранично. Страх сплотил их. На следующий день, с видом величайшего одолжения, маркиз предложил «окончательный компромисс».

— Дабы не терзать слух Великого Визиря чуждыми титулами, — заявил он, — предлагаю вписать в договор формулировку: «Высокие договаривающиеся стороны…», без дальнейших уточнений.

Очередная ловушка. Безликая формулировка лишала договор веса, ставя Императора России вровень с каким-нибудь мелким немецким курфюрстом.

— Мы не можем на это пойти, — немедленно отреагировал Щелкалов. — Это умаляет достоинство нашего Государя.

— Ах, оставьте, — отмахнулся маркиз. — Главное — суть, а не форма. Ваш генерал, я уверен, мыслит категориями реальной силы, а не словесной шелухи. Не так ли?

Он посмотрел на меня, пытаясь отделить рационального инженера от косных, упрямых дипломатов. Расчет был прост: расколоть нашу делегацию, выставив меня прагматиком, а Голицына и Щелкалова — недалекими формалистами. Спина князя Голицына окаменела — он был готов ринуться в бой за честь державы. Я же понимал, что именно этого от нас и ждут.

Как же они все меня достали. Если все это закончится, я попрошу у Государя только одну награду — никогда не отправлять меня на такие задания. Жуть!

К исходу недели переговоры окончательно скатились в фарс. Подстрекаемый маркизом, Дамад Али-паша выдвинул новое, совершенно неприемлемое требование: срыть укрепления Таганрога. Шатер взорвался возмущением — даже невозмутимый Голицын покраснел от негодования, а Щелкалов, вскочив, рассыпал по ковру свои бумаги.

Вечером в нашем лагере царило уныние.

— Поручение императора провалено, Петр Алексеевич, — констатировал Голицын, наливая себе вина дрожащей рукой. — Они хотят нашего унижения, а не мира. Завтра же надобно отправлять к Государю гонца с докладом о провале.

Слушая их, я понимал, что проигрываю. И не визирю — тот был всего лишь фигурой на доске. Моим настоящим противником стали невидимые кукловоды, дергавшие за ниточки. Продолжать игру по их правилам означало идти прямиком в ловушку. Значит, пора было ломать игровой стол.

План был чистым безумием. А только такие у меня в последнее время и срабатывали. Проверим эту теорию на практике.

За моей спиной — Государь, вручивший мне чрезвычайные полномочия со словами: «Твое слово — мое слово». Эта власть была тяжким бременем. Один неверный шаг или неверное решение — и я стану предателем в глазах своих и дураком в глазах чужих. Меншиков и прочие недруги с наслаждением воспользуются моей ошибкой, чтобы уничтожить и меня, и все мои начинания. Однако иного выхода не оставалось. Продолжать этот фарс в шатре означало проиграть.

Той же ночью я вызвал к себе одного из пластунов Дубова, который завербовал того у Некрасова. Молчаливый казак, способный раствориться в любой толпе наверняка мог быть лучшим и в епархии Брюса. В руки казака я вложил дорогой турецкий кинжал в богато украшенных ножнах, купленный накануне.

— В ножнах, под подкладкой, — записка, — тихо сказал я. — Продашь его аге, который командует личной охраной визиря. Не дари, а именно продай, за полцены. Скажешь, товар срочный, уезжаешь до рассвета. Это важно.

Пластун молча кивнул и растворился в темноте. В свитке, написанном на клочке пергамента, был не просто текст, а эдакий «шифр», понятный лишь человеку его круга.

«Великому Визирю от генерала Смирнова. Собаки лают громче нас. Их хозяева довольны. Предлагаю разговор для тех, кто держит поводок, а не для тех, кто на нем сидит. Завтра, за час до рассвета, у старой водяной мельницы на острове. Я буду один. Если честь воина для Вас не пустой звук — Вы тоже будете одни. Если я не увижу в полночь на южном бастионе трижды поднятый фонарь, завтра Российская империя прекращает переговоры и мы будем считать, что османы готовы к миру только тогда, когда сотни небесных птиц окажутся над Стамбулом, чтобы повторить прутский позор».

Угроза была точной. Я писал на русском, надеясь, что его толмачи переведут ему. Посвящать своих «дипломатов» во все это я не хотел, знал их реакцию, успел уже понять ход мыслей этих деятелей.

Время застыло, превратив остаток вечера в пытку. На крепостной стене Сороки я стоял рядом с понурыми Голицыным и Щелкаловым. Они уже смирились с провалом, мысленно сочиняя оправдательные депеши Государю. Они видели тупик. Я же вглядывался в непроглядную тьму османского берега, где едва мерцали огоньки вражеского лагеря. Механизм был запущен. Теперь все зависело от того, окажется ли моя угроза действенной. Ровно в полночь тьма на том берегу должна была дать ответ. Или поглотить мою последнюю надежду.

Глава 20

В полночь на том берегу трижды мигнул и погас огонек — долгожданный сигнал. Голицына и Щелкалова давно оставили меня и ушли. Я накинул темный плащ поверх мундира и спустился к воде. У причала уже ждал Дубов с двумя пластунами и толмачом с турецкого.