Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор

— Лодка готова, Петр Алексеич, — тихо доложил он. — Второй «Бурлак» развернут в сторону острова, канониры у орудий. Малейшая заминка — и мы ударим картечью по мельнице.

— Никаких залпов, — ответил я, проверяя, легко ли выходит из-за пояса мой маленький дерринджер. — Если через два часа я не подам сигнал или не вернусь — действуешь по плану «Б». Поднимаешь «Катрину», подходишь к их лагерю на предельно малой высоте и сбрасываешь «Дыхание». Преврати их пороховые склады в ад. Но никого не упусти живым. Понял?

— Так точно, — глухо отозвался он. В его глазах — собачья преданность и плохо скрываемый страх за меня. Верный солдат не понимал этих игр, зато был готов выполнить самый безумный приказ.

— Это не игра, капитан, — словно прочитав его мысли, добавил я. — Это финальная ставка. Либо мы выигрываем войну сегодня ночью, либо завтра утром начинаем ее заново, но уже по-настояшему.

В полной тишине мы скользили по черной, маслянистой воде Днестра. На веслах сидел один из пластунов — безликая тень. Впереди из мглы проступала старая водяная мельница, похожая на скелет доисторического чудища: почерневшие бревна, прогнившее, застывшее колесо, едкий запах тины и сырого камня. Идеальное место для тайной встречи — гиблое, продуваемое всеми ветрами, одинаково чужое для нас обоих. Как и было условлено, на скользкий берег я сошел один, если не считать толмача. Пластун тут же бесшумно отчалил и растворился в тумане, оставив меня наедине с гулкой тишиной.

Идиот. Какой же я идиот. Вместо того чтобы строить заводы, играю в шпионов и дипломатов на гнилом острове. Один неверный шаг — и все мои конвертеры и паровые машины достанутся Меншикову.

Великий Визирь Дамад Али-паша словно соткался из речного тумана. Его, закутанного в темный плащ, страховали две тени с обнаженными ятаганами.

Вот же гад. Не один явился. С другой стороны — явился же. Или у него сразу два толмача. А по их рожам не скажешь, что они по-русски говорят.

Сам визирь казался выше и шире, чем в шатре, в руке его мерно пощелкивали нефритовые четки — единственный звук, выдававший его присутствие. Он остановился в десяти шагах. Тяжелый, непроницаемый взгляд впился в меня, и я понял: передо мной не дипломат, а воин, лично разгромленный мной на Пруте. Он пришел сюда не торговаться — он пришел оценить цену реванша.

— Ты смелый человек, генерал, — низким голосом, без всяких предисловий заявил он, и переводчик за его спиной торопливо зашептал. — Прийти одному на встречу с тем, чью армию ты погубил. Или безумный.

— Ваше превосходительство, я пришел говорить о деле. Безумие — продолжать войну, в которой мы оба лишь фигуры на чужой доске.

Мой толмач перевел. Странная ситуация. Нам бы и одного переводчика хватило, но каждый хочет быть уверенным в том, что правильно понял собеседника.

Он издал короткий гортанный смешок, лишенный веселья.

— Фигуры? Я вижу иное: бунт, полыхающий на твоих южных землях. Твоего царя, вынужденного гоняться за собственными подданными, пока моя армия стоит на его границе. Ты слаб, генерал. И твоя летающая диковина — крик отчаяния. Еще один натиск, и твоя молодая империя треснет по швам, как пересохшая глина.

Вот оно. Удар с позиции силы, козырь — булавинский мятеж. Отчаянная попытка поднять ставки, доказать и себе, и мне, что прутское поражение — лишь случайность. Однако на его физиономии так и просматривалась ярость проигравшего. И тут до меня дошло: мой первоначальный план — давить и угрожать — не верен. Придется импровизировать.

— Вы храбрый воин, Дамад Али-паша, — спокойно произнес я, глядя на него. — Ваши янычары дрались на Пруте как львы. Отдаю должное вашему мужеству. Но вы проиграли не потому, что были слабы — вас предали. Вас послали воевать не с той армией и не в той войне, на которую вы рассчитывали.

Визирь замер, его пальцы сжали четки.

— Франки всегда были вероломны, — процедил он. — Но и московиты не славятся честностью. Почему я должен верить, что твой яд слаще их яда?

— Потому что их яд убивает медленно, а я предлагаю противоядие. Вам ведь наверняка докладывали, что русская армия измотана войной со шведами? Что полки обескровлены, а казна пуста? Вам лгали. Сознательно. Те, кто сидит за вашей спиной в европейских столицах. Они не сказали вам, что мои солдаты уже который год вооружены новыми винтовками, которые бьют вдвое дальше и втрое быстрее ваших. Они умолчали, что мы воюем бездымным порохом, который не выдает позиций стрелков. Они подтолкнули вас в ловушку, рассчитывая, что две восточные империи обескровят друг друга в долгой и жестокой бойне.

Мои слова были рассчитаны на то, чтобы не дать ему опомниться, апеллируя к профессионализму.

— Вспомните историю, — я чуть приблизился. — Конец прошлого века. Священная Лига. Вся Европа — Вена, Варшава, Венеция — объединилась под знаменем креста, чтобы ударить по вам. И где были ваши тогдашние друзья-французы? Стояли в стороне, ожидая, кто кого одолеет, чтобы заключить выгодный мир с победителем. Они всегда так делают. Используют мощь Порты как таран, чтобы пробивать стены для себя. А когда таран ломается, его просто выбрасывают. Ваша война с Россией — их лучшее вложение денег в ваше будущее поражение на Балканах.

Он напряженно молчал. Нефритовые шарики в его руке застыли. В его голове шла отчаянная работа: он прокручивал события, сопоставлял факты, и мои слова ложились на благодатную почву его собственного недоверия.

— Я предлагаю вам не мир, — я понизил голос, переходя к главному. — Мир — это передышка перед новой войной. Я предлагаю месть. Изощренную, холодную и очень прибыльную. Зачем терять своих лучших воинов под Азовом, когда можно ударить по кошельку тех, кто вас подставил? Я экономический союз против Европы.

На лице визиря не дрогнул ни один мускул, но само напряжение между нами изменилось. Враждебность уступила место предельному вниманию.

Меня понесло. Мысль, родившаяся спонтанно, несла меня.

— Посмотрите, — я присел и под свет факела своего толмача веткой на земле обозначил карту восточной Европы и Азии. Как мог. — Вы контролируете южные пути в Персию и Индию. Я, раздавив бунт на Дону, контролирую северный, волжский путь. Сейчас европейцы гоняют свои корабли вокруг Африки, чтобы привезти шелк и пряности, а потом втридорога продать их и вам, и нам. Мы можем это прекратить.

И я изложил ему свою мысль.

Это было безумное, неслыханное предложение, идущее вразрез со всей вековой политикой и России и Османской империи. Надеюсь, Государь не прибьет меня за это.

Но мысль была чертовски логичной и, главное, бьющее в самую суть этого человека — в его прагматичный разум. Он пришел сюда вернуть себе честь на поле боя. Я же предложил ему вернуть ее на мировом рынке, унизив врага сильнее любого ятагана.

Долгое молчание визиря, перебиравшего в уме мои слова, казалось, сгустило ночную прохладу вокруг нас. Слишком опытный игрок, чтобы сразу поверить в соблазнительные речи. Он взвешивал предложение: гениальное, если правда; смертельная ловушка, если ложь. В его глазах читался глубокий цинизм человека, привыкшего к тому, что в большой политике союзник от врага отличается лишь степенью вероломства.

— Красивые слова, генерал, — наконец произнес он. — Ты рисуешь передо мной сады Семирамиды, но я стою на выжженной земле. Твои речи сладки, однако в Стамбуле мой повелитель, Падишах, ждет от меня победы. Мои враги при дворе уже точат кинжалы, шепча ему, что я опозорю знамя Пророка. А после неудачи предыдущего Визиря на Пруте… Я не могу принести ему сказку вместо голов неверных. Мне нужны доказательства. Неопровержимые. Такие, что я смогу бросить на ковер перед всем Диваном и заставить замолчать даже самых громких крикунов.

И ведь он был прав. Чтобы убедить султана, визирю требовалось нечто большее, чем мои расчеты, — ему нужно было политическое оружие. И оно у меня было.

— Доказательства есть, ваше превосходительство, — сказал я, доставая из-за пазухи туго свернутый и запечатанный воском кожаный сверток. Не думал, что это пригодится, ведь я рассчитывал запугать его. — Но это… кхм… как бы выразится… это яд, который отравит ваших европейских друзей и заставит их грызть друг другу глотки. Используя его, вы отрежете себе путь назад.