Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Он был совершенен. Не просто инструмент — философская притча в камне. Вмонтировав печать в массивную, строгую оправу, я позволил себе мгновение триумфа. Ноготь нажал на скрытую в орнаменте кнопку — мягкий, маслянистый щелчок. Камень плавно, без единого люфта, провернулся в своей колыбели: с одной стороны моя инталия, с другой — гладкая, зеркальная поверхность.

При свете свечи камень был кроваво-красным. На его поверхности оживала сцена битвы: Законодатель становился Воином, его свиток — картой, а город за спиной пылал в огне. Печать для указов, написанных кровью. Но стоило повернуть камень другой стороной, и на гладкой поверхности вспыхивал зеленый огонь. Сторона мира. Сторона указов о прощении. Я создал инструмент для ежедневного диалога с совестью.

Но он был еще мертв. Матовый, безжизненный. Ему не хватало огня. Оставался последний, самый рискованный акт этой драмы — полировка. Нужно было залезть в каждую царапину и заставить ее сиять.

Руки дрожали так, что я не смог бы удержать и грубый резец, не то что полировальный наконечник. Воля исчерпала свой кредит. Тело, доведенное до предела, бунтовало. А завтра ведь будет первый бал.

Соберись, Толя, соберись! Финишная прямая!

Сменив на бормашине алмазный бор на крошечный оловянный шарик с алмазной пастой, я затаил дыхание. Малейший перегрев — и кристалл умрет. Слишком сильный нажим — и вся резьба будет уничтожена. Нога нащупала педаль. Машина отозвалась тихим, вкрадчивым шепотом. Касание. Секунда. Убрал. Протер. Еще секунда. Это была как молитва на грани безумия. Грань за гранью я вдыхал в камень душу, полируя внутреннюю поверхность плаща Воина, заставляя его ловить дрожащий свет свечи.

Вот она. Последняя точка. Крошечный зрачок в глазу Законодателя. Центр вселенной. Еще чуть-чуть и его взгляд оживет.

Я поднес наконечник. Зрение застилал туман, и я работал почти вслепую, доверяясь лишь инстинкту, памяти пальцев. Легкое касание. Шелест. Пальцы ощущали, как уходит матовая дымка. Еще чуть-чуть… Глаза горели, требуя отдыха, но я давил. Взгляд должен ожить. Должен! И тут рука, до этого бывшая продолжением моей воли, предала меня. Судорога. Короткий, злой спазм, который я не смог проконтролировать. Наконечник дернулся. Я успел его вытащить из глазницы. Вроде.

Треск.

Тихий, сухой, похожий на щелчок ногтя по стеклу.

Я замер. Воздух застыл в легких. Сердце споткнулось, замерло. Я не смел дышать, боясь, что малейшее движение превратит этот щелчок в хруст рассыпающегося кристалла. Словно в замедленной съемке, в ледяном ужасе, я медленно отводил инструмент от камня.

Глава 22

Декабрь 1807 г.

Поднеся лупу к глазу, я попытался сфокусироваться, но в дрожащей руке изображение отчаянно прыгало. Наконец оно замерло. И вот она. Классическая перьевая трещина, идущая точно по плоскости спайности. Любой первокурсник-геолог знает, что такие камни так и лопаются, но я, идиот с сорокалетним стажем, умудрился вляпаться. От места удара, точно по центру вырезанной фигуры Законодателя, в самую глубь александрита вонзилась тонкая, как игла, ледяная линия. Она рассекала грудь — прямо там, где должно было биться сердце Государя.

Успел все же вытащить из глазницы, но попал в грудь. Опустив лупу, я обмяк на стуле; тело сдалось. В голове — белый шум. Неделя исступленного, адского труда, бессонные ночи, сожженные нервы — все впустую.

Провал. Полный. Безоговорочный. Первым порывом было выть. Вторым — сгрести все с верстака и разнести эту проклятую мастерскую к чертям. Вместо этого я просто сидел, глядя в одну точку.

Но даже на дне этого ледяного колодца мозг старого ювелира не мог остановиться, препарируя катастрофу с отстраненной жестокостью. Снова взяв камень, я поднес к нему лупу, теперь разглядывая трещину, как феномен. Она шла не хаотично, а почти идеально прямо, следуя вдоль внутренней кристаллической плоскости. В ней была своя логика.

И тут, на самом дне, сквозь лед отчаяния пробился раскаленный шип идеи. Безумной, дерзкой. В памяти всплыли эти японцы со своими разбитыми чашками, склеенными золотом. Я всегда считал их философию сентиментальной чушью для туристов: превращать дефект в особенность, «делать из бага фичу». Что ж, похоже, пришло время самому изобретать дзен-буддизм на ходу.

А что, если не прятать этот шрам? Что, если сделать его частью замысла?

Отчаяние испарилось. Я спасу шедевр. Я сделаю его еще более великим. Этот шрам на сердце камня, на сердце Государя, станет символом преодоления. Символом того, что даже из самой глубокой раны может родиться ослепительная красота.

Заполировывать трещину — гиблое дело. Я «разошью» ее. Но не просто залью золотом — камень не выдержит такого нагрева. Нет, решение должно быть тоньше, изящнее. Я пройду по трещине тончайшим бором, сделав канавку V-образной, с обратным уклоном, как паз «ласточкин хвост». А затем уложу в нее тонкую золотую проволоку и вчеканю ее туда микроскопическими пуансонами. Мягкое золото заполнит паз и окажется заперто внутри механически, намертво. Это будет не заливка. Это будет микрохирургическая инкрустация. Вершина мастерства.

Я помассажировал себе руки, пальцы, размял кровь на шее. Вроде полегчало.

Отчаяние — лучший стимулятор. Оно выжигает из души всю шелуху: страх, сомнения, рефлексию. Остается только звенящая пустота и одна-единственная мысль — делай. К верстаку я вернулся другим человеком — хирургом, которому привезли пациента с ножом в сердце.

Взяв в руки бормашину, я сделал глубокий вдох. Руки, бившиеся в дрожи, замерли, став продолжением воли. Визг машины сменился почти интимным шепотом. Я не давил — гладил. Шел точно по линии трещины, но не повторяя ее, а облагораживая: убирал острые углы, придавал ей плавность и осмысленный изгиб. Хаотичный разлом на моих глазах превращался в изящную линию, похожую на замерзшую молнию.

Затем началась микрохирургия. Сменив наконечник на еще более тонкий, я уже не углублял паз, а формировал его стенки, создавая обратный уклон «ласточкин хвост». Любой ювелир этого времени счел бы меня безумцем. Создать такой профиль внутри камня считалось невозможным. Но у меня был инструмент и не было выбора.

Когда паз был готов, началась ювелирная алхимия пещерного века. Пинцетом я уложил в канавку тончайшую, как паутина, проволоку из червонного золота. Затем взял стальной штихель, который несколько часов доводил до ума — мой термо-пуансон. Нагрев его в пламени, я начал медленно, с нечеловеческим нажимом, «вглаживать» золото в камень. Оно подавалось, текло, заполняя каждый изгиб. Вот тебе и нанотехнологии, Анатолий. Молотком и раскаленной железкой. Зато работало.

Микроскопическими чеканами я принялся ковать. Тысячи легчайших, едва слышных ударов уплотняли золото, загоняли его вглубь, заставляли распирать стенки паза изнутри, создавая нерушимое сцепление. Через час я отложил инструменты. На камне больше не было шрама. Была история падения и воскрешения, выписанная чистым золотом.

Итоговая полировка и сборка шли уже на автопилоте. Тело двигалось само. Снова шелест войлочного круга заполнил тишину, но в нем уже не было напряжения. Доводя поверхность до зеркального блеска, я не чувствовал ничего. Был пуст.

Когда последняя грань засияла, я собрал печать. Установил камень в оправу, закрепил. Рука потянулась к чашке с остывшим чаем, но пальцы не послушались, разжались, и чашка с дребезгом упала на пол. Апатия была такой густой, что я даже не выругался.

Но нужно было проверить. В последний раз.

Заставив себя встать, я взял готовую печать. Тяжелая. Нажал ногтем на скрытую кнопку в орнаменте. Мягкий, маслянистый щелчок — и камень плавно провернулся в своей колыбели. Этот звук был музыкой. Победой механики над хаосом. Я повторил это еще раз. И еще.

Подойдя к окну, за которым в серой дымке брезжил рассвет, я подставил печать под скудный утренний свет. Камень был холодно-зеленым, и на этом изумрудном поле горела тонкая золотая молния. Божественно.