Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Вернувшись к столу, я зажег огарок свечи и поднес печать к дрожащему пламени. На моих глазах зеленый с золотом умер: камень вспыхнул изнутри, наливаясь густым, багровым цветом. Теперь на кроваво-красном фоне горел огненный шрам.

И меня пробило. Холодное, пьянящее чувство абсолютной власти над материей, над светом, над самой природой. Я сделал это. Я — бог в этой коробке.

Положив печать на кусок черного бархата, я почувствовал, как чудовищная усталость, которую я держал в узде все это время, навалилась на меня. Ноги подогнулись, и я просто сполз по стене на пол.

Я сделал это. И теперь мне было абсолютно все равно.

На следующий день, отворив дверь лаборатории, я шагнул навстречу миру света и звуков. Внизу, у подножия лестницы, застыли все трое: Варвара Павловна, Прошка и даже хмурый Федот. В их глазах я был призраком, вернувшимся с того света. Я, должно быть, и выглядел соответственно: осунувшееся лицо, темные круги под глазами и взгляд, смотрящий, казалось, сквозь них. В глазах Варвары Павловны мелькнул настоящий женский испуг. Прошка таращился, словно ожидая, что я сейчас рассыплюсь пылью. А гранитный истукан Федот качнул головой и пробасил:

— Живой, и слава богу.

Ватные ноги едва держали, но Варвара Павловна была неумолима: сперва в баню, затем — в лучший мой сюртук темно-зеленого сукна. Когда я спускался по лестнице, держа в руках тяжелый палисандровый ларец, внизу уже ждала заказанная через Прошку карета. Со мной, без лишних слов, уселся Гаврила. Дверца захлопнулась, и мир моей мастерской остался позади.

Карета катила по Гатчинскому тракту. Ну что, Анатолий, докатился. Едешь на доклад к «верховной», везешь побрякушку, от которой зависит, дадут ли тебе спокойно работать. И все это под конвоем. Прогресс налицо. Откинувшись на жесткую спинку сиденья, я впервые за много дней позволил себе расслабиться. Усталость была чудовищной, но под ней уже прорастало чувство глубокого, выстраданного удовлетворения. И этот ларец на моих коленях — мой патент на независимость.

В Гатчинском дворце меня встретили не радостно. Молодой камер-юнкер с лицом, застывшим в маске вежливой скуки, указал на стул в углу приемной.

— Ожидайте, — бросил он и испарился.

Я опустился на стул. Приемная шумела: расшитые золотом мундиры, шуршащие шелка, чиновники с папками. Все переговаривались вполголоса, плетя сложный танец придворных интриг, и на меня, безродного мастера, никто не обращал ни малейшего внимания.

Прошел час. Другой. Я сидел, как проситель в приемной у замминистра. Они бы еще талончик с номером выдали. Бюрократия не меняется веками. Только парики пышнее. Виски сдавило тупым обручем, шум в зале стал невыносимым, а косые, любопытные взгляды уже буравили спину.

И тут двери распахнулись, в приемную вошел Архимандрит Феофилакт. Голоса мгновенно стихли. Чиновники почтительно склонялись, дамы делали глубокие реверансы. Ну вот, сейчас начнется проповедь о смирении. Или что похуже.

Его взгляд, скользнув по лицам, зацепился за меня. Мышцы спины напряглись. Он изменил курс и направился прямо ко мне. Я поднялся, склоняя голову.

— Мастер Григорий, — его голос прозвучал тихо, но каждое слово отдавалось эхом. — Наслышан, премного наслышан о вашем таланте. Говорят, вы создаете истинные шедевры, способные радовать глаз и возвышать душу.

Этот спектакль для местной публики он сыграл безупречно. Ах, какой актер! Станиславский бы аплодировал. Интересно, какая у меня в нем роль?

Я молчал. Он же, не дожидаясь ответа, перевел взгляд на ларец в руках.

— Полагаю, и сейчас вы прибыли ко двору не с пустыми руками? Несете очередной плод своего дивного искусства?

Все взгляды в зале сфокусировались на мне. Я запоздало осознал, что Архимандрит хочет посмотреть что я сделал. Отказать члену Святейшего Синода я не мог. Вот же хитрован. Знал ведь, что отказ будет публичным оскорблением. Хочет посмотреть? Пусть смотрит. Сам напросился. Я медленно поднял ларец.

— Ваше Высокопреподобие, — я вздхнул, — это дар для Ее Императорского Величества. Я не вправе…

— Пустое, сын мой, — мягко перебил он. — Духовная оценка не повредит светскому ритуалу. Пойдемте, здесь слишком людно.

Он указал на нишу у окна, скрытую тяжелой портьерой.

И на том спасибо, не на людях. Чувствуя себя быком, которого ведут на бойню, я последовал за ним в изолированное пространство, где шум приемной сменился треском дров в камине. Архимандрит жестом велел открыть ларец. Поколебавшись мгновение, я откинул крышку.

Печать лежала на черном бархате. Феофилакт наклонился, не взяв ее в руки, лишь долго, внимательно рассматривая. Его лицо не выражало ничего.

— Изящно, — произнес он наконец и, взяв печать двумя пальцами, поднес ее к высокому стрельчатому окну. — Зеленый… цвет надежды. И золотая нить… как луч благодати, исцеляющий раны. Прекрасная аллегория. Весьма богоугодно. Лик императора зачитывающего указы и вершащий судьбы империи… На фоне величественной столицы.

Он говорил так, будто оценивал икону. Напряжение начало отпускать. Кажется, пронесло.

Удовлетворенно пожав плечами, он повернулся обратно, чтобы положить печать. Его путь пролегал мимо огромного бронзового канделябра, на котором горело не меньше дюжины свечей. И там, словно на мгновение задумавшись, он задержал руку с печатью в потоке теплого, желтого света.

И камень ожил.

Зеленый цвет умер. Сперва он сменился дымкой, затем налился багровым и, наконец, вспыхнул густым, кроваво-красным огнем. Золотая молния перестала быть лучом благодати, превратившись в рваный, огненный шрам на свежей ране.

Феофилакт застыл. Я услышал его тихий, сдавленный вздох. Он медленно опустил руку, на лице шок, изумление.

— Чудо… — прошептал он, но в этом шепоте не было благоговения.

Положив печать в ларец, он закрыл крышку и повернулся ко мне. Его лицо тонуло в тени, но я физически ощущал его буравящий взгляд.

— В народе, сын мой, такие камни не любят, — его голос стал вкрадчивым, как у исповедника. — Их называют «вдовьими» или «сиротскими». Зеленые при свете дня, они плачут кровью по ночам. Говорят, они показывают истинную и темную суть вещей.

Он чуть наклонил голову в мою сторону.

— Скажи мне, сын мой. Ты, создавая эту вещь для нашего Государя… Ты хотел пожелать ему славы? Или ты хотел напомнить ему о грехе отцеубийства?

Я был оглушен. Звуки приемной исчезли. Осталось только лицо Феофилакта в полумраке и эхо вопроса, вгрызавшегося в мозг, как бормашина в кристалл.

Вот так, Анатолий. Вот это ты попал…

Глава 23

Вопрос архимандрита не прозвучал парализовал мысли.

В тишине ниши тяжело билось сердце этого мальчишки — казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди и забьется на каменном полу.

Воздуха не хватало, легкие словно сжало тисками. Машинально отступив назад, я уперся спиной в холод массивной колонны. Мрамор обжег даже через плотное сукно сюртука, однако этот удар по позвоночнику пришелся как нельзя кстати. Архимандрит давил самим своим присутствием. Он ждал, когда я сломаюсь, начну заикаться, путаться в показаниях и сам надену на себя петлю. И я почти поддался. Почти открыл рот, чтобы выдать какую-нибудь жалкую, испуганную чушь о том, что «не ведал» и «не думал». Эмоции этого тела заполонили меня.

Я не Гришка, загнанный в угол, а Анатолий Звягинцев. И этот старик в рясе, пусть даже член Синода, — всего лишь человек. Умный, опасный, но человек, а значит, у него есть слабые места.

Заставив себя сделать медленный, контролируемый вдох, я наконец дал кислороду наполнить сжавшиеся легкие. Выдох. Бешеный бег сердца нехотя начал сменятся ровным, тяжелым ритмом. Подняв на архимандрита глаза, я постарался, чтобы на моем лице не отразилось ничего, кроме искреннего, почти детского недоумения.

— Простите мое невежество, ваше высокопреподобие. Я — простой ремесленник и не читал «древних книг». Я изучал лишь свойства камней, которые сотворил Господь'.