Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Он говорил так, словно мы с ним были одни, словно влиятельный член Синода был деталью интерьера.

— Я много думаю об организации промышленности в России, — продолжил он, пряча табакерку. — Нам не хватает не столько рук или природных богатств, сколько именно этого — здравого понимания вещей. Мы пытаемся строить корабли дедовскими методами и лить пушки на глазок. А вы, как я погляжу, предпочитаете точность. Это… похвально. И очень своевременно.

Он посмотрел на меня с азартом ученого, нашедшего живое подтверждение своей теории.

— Кстати, — бросил он так небрежно, словно речь шла о погоде, — когда закончите с обустройством на Невском — я знаю, там кипит работа, — дайте мне знать. Интересно взглянуть, как вы все устроите — на саму мастерскую, на ваши станки, на процесс. Мне кажется, нам будет о чем поговорить.

Глядя на Сперанского, я невольно задумался о том, что я в принципе знаю об этом человеке. Сын простого сельского священника, взлетевший на самую вершину власти благодаря одному лишь своему гению. Архитектор невидимой империи законов и указов. Человек, который попытается пересобрать всю эту громоздкую, проржавевшую государственную машину, заменить косность системой. Вся его судьба — и триумфальный взлет, и будущее падение, и ссылка, когда его, словно отработанный инструмент, выбросят на обочину истории, — пронеслась передо мной.

И вот этот титан стоял здесь и говорил со мной о станках. Об организации процесса. О системе. Единственный из всех, кто говорил со мной на моем языке. Оболенский видел во мне диковинку, курицу, несущую золотые яйца. Феофилакт — заблудшую душу или опасного еретика, которого нужно либо подчинить, либо уничтожить. А Сперанский увидел во мне мастера. Заглянул под капот моей мастерской и оценил мощность двигателя, а не блеск кузова.

Это было вежливое приглашение, я бы даже сказал больше — сигнал. Вызов на совершенно новый уровень. Я-то мечтал построить свою маленькую крепость на Невском и творить в тишине, а мне только что намекнули на большее. Меня, безродного мастера, приглашали стать винтиком, возможно, даже важным узлом в его грандиозном механизме реформ — уж я понимаю масштаб личности, который не всякому говорит о том, что хотел бы осмотреть его работу.

Кожу обжег тяжелый, пристальный взгляд Феофилакта. Архимандрит пытался запереть меня в узкую клетку веры и смирения, убедить, что мой единственный путь — служение через Оболенского. Однако Сперанский одним небрежным предложением распахнул передо мной дверь в мир невероятно огромный и перспективный. В глазах Феофилакта моя ценность только что взлетела до небес.

Тонкий, чистый звук серебряного колокольчика оборвал разговор. Этот сигнал, выделившись из шума приемной, заставил десятки людей замолчать и выпрямить спины. В тот же миг из-за тяжелой бархатной портьеры выскользнула молоденькая фрейлина — словно сотканная из воздуха, в жемчужно-сером шелке, с туго затянутыми в высокую прическу волосами. Она казалась фарфоровой статуэткой, забытой вне витрины. Сделав глубокий, почти ломающийся в талии реверанс, она проговорила, так и не подняв трепещущих ресниц:

— Ее Императорское Величество готова принять мастера Григория.

Тонкий, почти детский голос. Вот оно. Началось.

Сперанский, стоявший ближе всех, едва заметно кивнул. Эдакий жест естествоиспытателя, запускающего редкий экземпляр в лабиринт для решающего эксперимента. В его глазах блеснул безэмоциональный интерес. Феофилакт же молча отступил глубже в тень колонны, вновь надев непроницаемую, высеченную из темного камня маску. Они почти синхронно расступились, создавая узкий коридор. Чувствуя спиной два разнозаряженных взгляда — холодный аналитический расчет и ледяное тяжелое наблюдение, — я шагнул из полумрака ниши в яркий свет приемной.

Следуя за невесомой фигуркой фрейлины, я чувствовал, как гул голосов расступается, словно вода перед носом корабля. Десятки глаз — любопытных, завистливых, презрительных — провожали безродного выскочку, идущего туда, куда им вход был заказан. Скрип новых сапог по зеркальному паркету казался неприлично громким, ладонь, сжимавшая холодную ручку палисандрового ларца, оставалась сухой. Я ощущал полное, почти неестественное спокойствие человека, идущего на хорошо подготовленную операцию. Готовясь к разговору с умной, властной, но все же понятной женщиной, я продумал слова и отрепетировал интонации. Я шел на экзамен, зная ответы на все билеты.

Двойные двери из светлого дерева со скромной позолоченной резьбой открылись почти беззвучно. Фрейлина отступила, присев в реверансе. Я вошел внутрь.

В тот же миг весь тщательно выстроенный мной мир рассыпался в пыль, как кристалл под ударом молота.

Солнце, бившее из огромных французских окон, заливало все вокруг чистым, хрустальным сиянием. Прохладный воздух пах дорогим сургучом, свежесваренным кофе и гиацинтами из высокой севрской вазы на камине. Никакой позолоты, никакой показной роскоши — строгая мебель из карельской березы, несколько акварелей Гатчинского парка и идеальный порядок.

За массивным письменным столом, где вместо государственных бумаг лежали аккуратные стопки счетов Воспитательного дома, сидела Мария Фёдоровна. При виде меня она подняла голову, озарив лицо теплой, ободряющей улыбкой. Рядом с ее рукой стоял мой письменный прибор, и солнечный луч, играя на малахитовой поверхности, зажигал в нем глубокие искры. Он был здесь дома.

Но Вдовствующая Императрица была не одна.

У центрального окна, в контражуре, спиной к ослепительному свету, стоял мужчина. Высокий, стройный, в простом темно-зеленом военном сюртуке без эполет и орденов. Он держал тонкую фарфоровую чашку и молча смотрел на меня. Лицо в тени казалось неживым, высеченным из слоновой кости, но я узнал его мгновенно. По высокому, чистому лбу. По характерной линии упрямого подбородка. По той ауре абсолютной, врожденной власти, которая заполняла собой все пространство, заставляя даже солнечный свет казаться лишь частью его свиты.

Император Александр I.

Глава 24

Фигура у окна притягивала взгляд. Император. Руки сами сжимались в кулаки, ноги подгибались — хотелось врасти в ковер, стать незаметным. Гришка. Отвести бы взгляд, но он сам соскользнул на каминные часы.

Бреге. Золотой корпус с гильошем, эмалевый циферблат. Такие стоят как половина Невского проспекта. Звягинцев.

Да что ж за рефлексы у этого тела?

Сделав шаг вперед, я поклонился — заскрипели новые сапоги. Ладонь, сжимавшая палисандровый ларец, из ледяной и влажной стала сухой. Страх испарился, вытесненный профессионализмом. Я на работе.

— Ваше Императорское Величество, — голос прозвучал с хрипотцой. Повернувшись к окну, я повторил: — Ваше Императорское Величество. Позвольте представить вам итог моих размышлений.

Ларец лег на стол, и щелчок замка прозвучал в тишине неприлично громко. Внутри, на черном бархате, покоилась тяжелая, монолитная печать. Едва я взял ее, холод металла привел мысли в идеальный порядок.

— Я думал о двойственной доле правителя, — начал я. Формально обращаясь к Марии Фёдоровне, каждое слово я нацеливал на темный силуэт у окна.

Подойдя к окну, я подставил камень под чистый, беспощадный дневной свет.

— При свете дня Государь — Строитель. Его удел — творить мир, даровать законы. — Я повернул печать. — И камень вторит ему. Он зелен, как надежда. А золотая нить — лишь напоминание о том, что даже самый прочный мир построен на залеченных ранах прошлого.

Александр вышел из тени, его лицо было хорошо видно. Непроницаемое. Он смотрел на резьбу с холодным вниманием коллекционера, оценивающего очередной артефакт, — анализировал.

— Но мир хрупок, — продолжил я, отходя к камину, где в бронзовом канделябре плясало пламя. — И тогда правитель откладывает перо и берет в руки меч.

В дрожащий свет свечи я внес печать.