Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Я делаю паузу и добавляю с видом искреннего недоумения:

— Но я не понимаю, о каком «грехе» вы говорите? Ведь всему просвещенному миру известно, что наш благословенный Государь не имел никакого отношения к трагической кончине своего отца. Или… — я смотрю на Феофилакта с наигранным ужасом, — или вы, ваше высокопреподобие, придаете веру низким и грязным слухам, которые распускают враги России?

Вот так. Лучшая защита — это нападение. Ловушка захлопывается, но не для меня, а для Феофилакта. У него есть выбор: либо признать, что он сам верит в слухи о виновности Императора, либо немедленно отступить. Для члена Синода первое — невозможно.

Архимандрит на мгновение замирает, пораженный такой дерзостью. И именно в этот момент я решил сгладить углы. Не думаю, что член Синода — это удобный враг, поэтому нужно сохранить его в стане хотя бы нейтральных лиц.

— А по поводу цвета камня, Ваше высокопреподобие, — продолжил я, без единой фальшивой нотки, — вы видите лишь два цвета. А я вижу переход.

Сделав крошечный, почти незаметный шаг вперед, я сократил дистанцию.

— Я думал будущем Государя, не о прошлом, — заметил я. — О его двойственной, нелегкой доле. Зеленый — это надежда, мирное строительство Империи, цвет гвардейских мундиров, что оберегают покой столицы. Но враг не дремлет. И тогда цвет меняется: надежда сменяется деянием, мирный правитель берет в руки меч, и зеленый цвет его мундира обагряется кровью — его собственной и вражеской. Это не напоминание о каком-то грехе, а символ жертвы, которую он, как и любой его солдат, готов принести ради России.

Наверное, неожиданно было получить такой отпор от семнадцатилетнего мальчишки, но он сам напросился. Я предложил ему свою трактовку, свою картину мира. Более сильную и патриотичную. И абсолютно неуязвимую для критики с точки зрения государственной логики.

Архимандрит не отводил взгляда, смотрел на меня долго, изучающее. Я буквально чувствовал, как его мозги препарируют каждое мое слово. Он ожидал найти испуганного ремесленника, а нашел кого? Философа? Интригана? Еретика?

Наконец его тонкие губы дрогнули, почти незаметное движение мышц, выдававшее крайнюю степень удивления.

— Вы… — начал он, но осекся, словно пробуя слово на вкус, — поразительный юноша.

С видимой неохотой он медленно вложил ларец с печатью мне в руки. Атака провалилась. Победой, правда, это не пахло. Скорее, перемирием на поле боя, когда противник отходит, чтобы перегруппироваться для новой атаки. Приняв из его рук ларец, я не ощутил облегчения. Мы все еще стояли в этом закутке, в густой тени колонны.

Меня терзал вопрос. Откуда, дьявол его побери, он мог знать про свойства александрита?

Это была не догадка, а знание — он проводил демонстрацию, словно лектор в академической аудитории. Ждал этого кроваво-красного всполоха, как фокусник, в сотый раз показывающий свой коронный трюк.

Мысли метались, в поисках выхода. Утечка? Невозможно. Оболенский? Маловероятно, его «стража» не совсем понимала что и как я делаю, да и не демонстрировал я александрит им. Значит, источник был иным. Где-то в моей защите зияла брешь, о которой я даже не подозревал, и через нее самое сокровенное знание утекло прямо в руки этого человека. Но где? Как?

Оторвав взгляд от ларца, я снова посмотрел на него, как на объект исследования — редкий и опасный минерал с неизвестными свойствами. И детали вдруг стали резкими, выпуклыми, кричащими.

Все началось с рясы. Она не висела на нем мешком, как на большинстве священников. Тончайшее черное сукно, привезенное, без сомнения, из Лиона или Брюгге, облегало его сухощавую фигуру. Ни единой лишней складки. При легком движении из-под тяжелого подола на мгновение показался мысок сафьянового сапога, в зеркальном блеске которого отразился дрожащий огонек свечи. Я невольно усмехнулся: этот человек не бежал от мира в монастырь. Он просто надел на мир рясу, как перчатку на руку, — чтобы не испачкаться.

Мой взгляд скользнул выше, к его холеным рукам, с гладкой кожей и идеально ровными ногтями. Пальцы медленно перебирали темные, отполированные до матового блеска костяшки четок, однако на безымянном пальце правой руки темнел массивный старинный перстень. Камень в нем был глухим, почти черным, как кусок антрацита.

Невыносимую тишину разорвал скрип паркета за спиной.

— Ваше высокопреподобие, снова за работой? Просвещаете заблудшие души?

Сухой, чуть насмешливый голос с четкими, рублеными интонациями заставил меня обернуться. К нашей уединенной нише стремительной походкой приближался высокий, худощавый человек в строгом статском мундире. Огромный, выпуклый лоб мыслителя, глубоко посаженные, пронзительные глаза, сканирующие насквозь, и тонкие, плотно сжатые губы. Вокруг него прошел шепоток и я услышал фамилию.

Михаил Михайлович Сперанский. Главный архитектор реформ, мозг и воля Императора. Вся приемная почтительно расступалась перед ним, как вода перед ледоколом. Игра с архимандритом мгновенно потеряла всякое значение.

Появление Сперанского разрушило хрупкое равновесие нашего поединка с церковником. Архимандрит мгновенно сменил маску: его лицо стало благостным ликом духовного пастыря. Начиналось представление для нового зрителя.

— Иногда души оказываются более просвещенными, чем можно ожидать, Михаил Михайлович, — голос Феофилакта сочился медом, но я-то уже научился различать в этом меде привкус яда. Плавно переведя взгляд на меня, он добавил: — Позвольте представить — мастер Григорий, автор того самого письменного прибора, что так восхитил Ее Величество.

Когда Сперанский повернулся, его цепкий взгляд впился в меня — взгляд человека, привыкшего видеть не то, что ему показывают, а то, что пытаются скрыть. Он смотрел не на сюртук или ларец в моих руках — смотрел прямо в глаза. Захотелось поежиться, но я заставил себя стоять прямо. Нет, надо что-то делать с рефлексами этого организма.

— Ах, так это вы! — в его деловом голосе прозвучал неподдельный интерес. — Наслышан, много наслышан. И не только от нашего любезного князя Оболенского, который готов трубить о вашем таланте на каждом углу.

Сделав паузу, он достал из кармана простую серебряную табакерку. Неторопливо постучал по крышке, открыл. Аромат дорогого вирджинского табака на мгновение перебил запах воска и пыли.

— Мне о вас с большим восторгом писал господин Боттом с Петергофской гранильной фабрики.

Боттом.

В голове мгновенно вспыхнула картина: огромный цех, глыба яшмы с роковой трещиной и лицо управляющего, на котором изумление боролось с восторгом. Так вот оно что. Когда я из чистого профессионального азарта, помог ему, не в силах стерпеть вида нерешенной инженерной задачи, думал, что решаю головоломку, а оказалось — сдавал экзамен. И не кому-нибудь, а главному реформатору Империи. Управляющий фабрикой, напрямую подчинявшийся Кабинету, очевидно, настрочил подробнейший рапорт и о моей идее с вазами, и, что важнее, о чертеже нового камнерезного станка. И этот рапорт лег на стол человеку, который больше всего на свете ценил именно такие прорывные решения. Мир оказался не просто тесен. Он был пронизан невидимыми нитями. Я, сам того не ведая, дернул за одну из них, заставив вибрировать всю паутину.

— Господин Боттом пишет, — продолжил Сперанский, закладывая щепотку табака, — что вы мыслите категориями… механики, а не простого ремесла. Это любопытно. Вы обучались этому?

Вопрос был задан как бы между делом, но как-то с подвохом. Феофилакт тоже замер, внимательно прислушиваясь — для него мой ответ был бы подтверждением либо божественного дара, либо дьявольского наущения.

— Я учусь у камня и металла, Михаил Михайлович, — осторожно подбирая слова, ответил я. — Они лучшие учителя: не прощают ошибок и требуют точности. Расчет — это просто способ избежать лишней работы и не испортить материал.

Сперанский усмехнулся, закрывая табакерку с сухим щелчком.

— Расчет, избегающий лишней работы… — задумчиво повторил он. — Это, молодой человек, и есть основа любого здравого управления.