Инженер Петра Великого 12 (СИ) - Гросов Виктор

— Второй отряд, — Петр перевел тяжелый взгляд на другого офицера, с рукой на перевязи. — Что у Мальборо?

— Англичане отходят, Государь. Точно по тракту на север, как и договорились. Мы шли у них на хвосте, по лесам. Не трогают. Наши дозорные нос к носу столкнулись с их фуражирами — те просто отвернулись и уехали. Слово держат.

— Бегут? — с надеждой выдохнул де Торси.

— Нет, — криво усмехнулся офицер. — Идут, как на учениях: колонны, артиллерия прикрыта, кавалерия по флангам. Ни одного отставшего. Они совершают маневр.

Помолчав, он добавил, подбирая слова:

— Мы отстали, когда они встали лагерем под Реймсом. Оттуда до Парижа, если пришпорить коней, не далече. Они вроде как ушли, но поводок оставили. Достаточно близко, чтобы вернуться, если что-то пойдет не так.

Картина прояснялась. Подойдя к столу, я взял уголек и обвел Париж жирным, кругом. От Реймса к нему протянулась пунктирная линия — вектор угрозы.

— Они ждут, — произнес я в наступившей тишине. — Все ждут.

Петр поднял на меня взгляд.

— Разжуй.

— Мальборо держит слово. Он не нападет, пока действует перемирие. Однако он и не уходит. Он отошел на безопасное расстояние и смотрит. Как волк, что отогнал от падали медведя, но не уходит, а садится в кустах и ждет, чем закончится драка.

Мой палец сместился на юго-восток, в сторону Альп.

— То же самое делает и Савойский. Он тоже ждет. Они оба дали нам слово, но это не мирный договор, а временный нейтралитет. Они дали нам возможность сцепиться с Парижем в смертельной схватке. Посмотреть, кто кого. Если мы увязнем, если обескровим себя, штурмуя эти бастионы, они вернутся. И добьют того, кто уцелеет.

Я обвел взглядом потемневшие лица командиров.

— Наш успех в Лионе заставил их признать в нас силу. Однако они не верят, что ее хватит для взятия столицы. Они выжидают, пока мы сломаем зубы о парижские стены, чтобы потом прийти и делить шкуру. Нейтралитет Мальборо и Савойского — это поводок, который они держат в руках, готовые в любой момент рвануть и сломать нам шею.

На этом совет и закончился. Государю было над чем подумать.

Тащить за собой Филиппа Орлеанского дальше — все равно что везти в обозе бочку с порохом, у которой вышибло дно. Он был не просто пленником, а знаменем. Истрепанным, заляпанным грязью, но все еще знаменем Бурбонов, способным в любой момент собрать под собой всех, кто тосковал по старым порядкам. Проблему нужно было решать. Тихо и без крови.

Его новой тюрьмой стал местный монастырь, настоятель которого приходился родственником де Торси. В покоях аббата пахло жареным каплуном с травами и дорогим, выдержанным вином — аромат пиршественного зала. Развалившись в глубоком кресле у огня, Филипп лениво листал фолиант в кожаном переплете. Наше появление его ничуть не смутило: он с нарочитой медлительностью перевернул страницу.

Два моих гвардейца, застывшие истуканами по обе стороны от двери, взглядом подтвердили: объект на месте, под контролем. Рядом де Торси нервно перебирал пальцами кружевной манжет. Одно дело — вырвать власть из слабеющих рук на волне бунта, другое — смотреть в глаза тому, кого ты, по сути, предал и сверг.

— Ваше Высочество, — голос маркиза прозвучал глухо, потерявшись в просторной комнате.

С театральной паузой Филипп захлопнул книгу, отметив страницу шелковой закладкой, и поднял на нас глаза. В них не было ни ярости, ни страха — лишь холодное, отстраненное презрение патриция к назойливым плебеям.

— Кольбер, — он намеренно не использовал титул. — И его… русский поводырь. Чем обязан? Решили лично убедиться, что я не улетел через дымоход?

— Мы пришли говорить о вашем будущем, Филипп, — шагнул я вперед, отвлекая огонь на себя. — И о будущем Франции.

Он криво усмехнулся.

— Мое будущее, генерал, куется сейчас в Париже. А вот будущее Франции… боюсь, его вы уже потеряли.

Пропустив выпад мимо ушей, я пододвинул тяжелый дубовый стул и сел напротив, нарушая все мыслимые правила этикета. Де Торси замялся у двери, как провинившийся школяр.

— Давайте без представлений. Нам обоим известно, что никаких полков у вас не осталось. Те, кто не присягнул нам, сейчас сидят по своим замкам и гадают, чью сторону выгоднее принять. В политической игре вы, как говорят купцы, потерпели крах.

Он вздрогнул, но маску безразличия сохранил.

— Я здесь, чтобы сделать вам предложение. Чисто деловое.

— Я весь во внимании, — откинулся он на спинку кресла, изображая скуку.

— Мы даем вам свободу. Полную. С эскортом из преданных вам людей. Возвращаем всю вашу казну. Уезжайте куда хотите — в Женеву, в Италию, хоть к черту на рога. Живите в роскоши, охотьтесь. Мы гарантируем вашу безопасность.

Филипп слушал, и на его лице проступало недоумение. Он ждал шантажа, угроз, торга, а получил предложение, от которого, по моей логике, мог отказаться только безумец.

— И какова цена столь неслыханной щедрости? — спросил он, и в голосе прорезался яд.

— Одна подпись, — я выложил на стол заранее подготовленный и заверенный аббатом пергамент. — Вот здесь.

Он даже не удостоил бумагу взглядом.

— Что там?

— Ваше официальное отречение. Вы публично признаете права регента Жана Кольбера на престол, основываясь на «вновь обретенных» исторических свидетельствах. И отказываетесь от всех претензий на власть. Добровольно. Во имя мира во Франции. Ставите подпись — и через час вы на свободе.

Расчет был прост: я бил по его главному инстинкту — любви к жизни и комфорту. Я предлагал ему именно то, чего он всегда желал: возможность наслаждаться богатством без груза ответственности. Да, игра в короли окончена, зато жизнь, полная удовольствий, продолжается.

Он молчал. Долго. В камине с сухим треском лопнуло полено, выбросив в комнату сноп искр. Филипп смотрел на пергамент, потом на меня, потом на де Торси, который, казалось, перестал дышать.

— Вы сохраните жизнь, богатство и титул герцога, — решил я подтолкнуть его. — Останетесь одним из богатейших людей Европы. Да, вы больше не будете играть в престолонаследие. Но, положа руку на сердце, Филипп, вы когда-нибудь этого хотели по-настоящему? Вся эта кровь, интриги, ответственность… Это ведь не для вас. Вы созданы для удовольствий. Так получите их. В обмен на один росчерк пера.

Он поднял на меня глаза. В его взгляде не было ни страха, ни сомнений — лишь чистая, незамутненная спесь. Вековая гордыня династии, помноженная на абсолютную веру в свою богоизбранность. Мой прагматичный расчет разбился вдребезги.

— Никогда, — произнес он.

— Что «никогда»?

— Я никогда не признаю его, — он брезгливо кивнул в сторону де Торси. — Этого сына торговца. Этого выскочку. Даже если он принесет мне грамоту, подписанную самим Карлом Великим.

Он поднялся. Исчез изнеженный сибарит; передо мной стоял потомок Людовика Святого.

— Вы не понимаете, генерал. Вы, варвар, выросший среди снегов. Кровь — это не чернила. Это — всё. Я — Бурбон! А в его жилах — плебейская водица. Армия, дворянство, сама земля Франции никогда не примет его. Они опомнятся. Они придут и освободят своего законного правителя. А вас, узурпаторов, разорвут на куски.

Он говорил с холодной уверенностью лунатика. Вся его трусость и истерика в Лионе — все это смыла волна родовой гордости. Он искренне верил в то, что говорил, — верил в сакральность своего происхождения так же истово, как я верил в законы механики.

— Я лучше сгнию в этой келье, — закончил он, — чем поставлю свое имя под этим фарсом. Можете пытать меня. Морить голодом. Ответ будет тот же.

Разговор зашел в тупик. Моя логика XXI века разбилась о гранитную стену феодальной спеси. Я предлагал ему жизнь, а он цеплялся за призрак власти.

— Глупец, — прошипел де Торси, выходя из оцепенения. — Ты погубишь и себя, и Францию.

— Замолчи, лакей, — бросил Филипп, даже не удостоив его взглядом. — Твое место — у моих ног. И скоро ты его снова займешь.

Я поднялся. Мы его недооценили. Думали, что перед нами обычный трус и предатель, а столкнулись с фанатиком собственной крови — явлением более сложным и опасным.