Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

Первым на трибуну поднялся Сашка. Его обычно румяное лицо было алым от волнения, а голос, обычно такой громкий и уверенный, слегка дрожал, взлетая на высоких нотах.

— Товарищи комсомольцы! — начал он, и зал затих. — За истекший период бригадой товарища Борисова проделана огромная работа! Внедрены передовые методики антисептики в трех городских больницах, что позволило снизить количество послеоперационных нагноений на двадцать три процента! Разработан и передан в производство одноразовый шприц — революционное изобретение, имеющее стратегическое значение для обороноспособности нашей страны!

Зал ответил сдержанным, но мощным гулом — тем самым, каким встречали в кинохронике стахановцев. Звук одобрения, пропущенный через сито партийной цензуры. Иван почувствовал, как десятки взглядов устремились на него — восхищенных, завистливых, просто любопытных. Катя тихо ткнула его локтем в бок, шепча: «Держись, герой».

Но кульминацией стало выступление замдекана Петра Семёновича. Его сухое, аскетичное лицо, не выражало никаких эмоций, когда он поднялся на трибуну, поправив старенький, вылинявший пиджак.

— Безусловно, успехи товарища Борисова и его… бригады… впечатляют, — начал он, растягивая слова, и в зале сразу стало тихо, как перед грозой. — Они являются ярким примером того, на что способна советская молодежь, вооруженная передовыми знаниями. Однако… — он сделал паузу, давая слову нависнуть в воздухе, — нельзя забывать, товарищи, что главная наша сила — в коллективе. В единстве. Ни один человек, каким бы талантливым он ни был, не может и не должен заменить собой волю и труд всей массы. Индивидуальные успехи — это хорошо. Но коллективный труд, товарищи, — вот истинная основа основ нашего социалистического строительства.

Иван почувствовал, как Сашка напрягся рядом, сжимая кулаки. Это был удар шпагой с ядовитым наконечником, нанесенный с безупречной улыбкой. Его, Ивана, не просто критиковали — его стилизовали под опасного индивидуалиста, вырывающегося из строя. Самое опасное обвинение в эпоху, где главная добродетель — быть как все.

Сердце заколотилось где-то в горле, но годы медицинской практики в прошлой жизни научили его владеть собой даже в самых стрессовых ситуациях. Он медленно поднялся и направился к трибуне, чувствуя, как зал замирает в ожидании его ответа. Взяв себя в руки, он начал говорить, глядя не на Петра Семёновича, а поверх голов своих товарищей, стараясь встретиться взглядом с Катей, с Мишей, с Лёшей, с простыми ребятами с задних рядов.

— Уважаемый Петр Семёнович! Дорогие товарищи! — его голос прозвучал на удивление твердо и ровно. — Я полностью и всем сердцем согласен с только что сказанным. Все, что было сделано за этот год — это не заслуга одного человека. Это — плод труда всей нашей бригады. Это Катя, которая сутками сидела над статистикой и анализом, выверяя каждую цифру. Это Миша, который решал самые сложные химические и технические задачи, часто жертвуя сном и отдыхом. Это Сашка, который дневал и ночевал в мастерских и на заводах, обеспечивая нашу работу всем необходимым. Без поддержки руководства института, без веры в нас профессора Жданова, без товарищеской поддержки каждого из вас, сидящих в этом зале, — ничего этого бы не было! Наш общий успех — это живое доказательство, доказательство силы советского коллективизма и той великой роли, которую играет в нашей жизни комсомол!

Он говорил искренне, вкладывая в слова всю свою непростую любовь-ненависть к этой эпохе, к ее противоречиям, и это чувствовалось. Когда он замолчал, на секунду воцарилась тишина, а потом зал взорвался оглушительными, продолжительными аплодисментами. Даже Петр Семёнович, скрипя зубами, был вынужден поднять руки и, стиснув губы, несколько раз хлопнуть.

Торжественное вручение грамоты «Лучшему рационализатору ЛМИ» прошло под эти овации. Иван, держа в руках почетный лист, украшенный гербом СССР, чувствовал себя не столько триумфатором, сколько гимнастом, только что выполнившим сложнейший элемент на канате над пропастью. Одно неверное слово — и можно было рухнуть вниз.

Собрание, наконец, закончилось. Иван, стараясь побыстрее скрыться от хлопавших по плечу поздравляющих, выскочил в прохладный, накуренный коридор, жадно глотнув воздуха. К нему тут же подошел Лёша, с виду расстроенный и озабоченный.

— Лев, ну ничего у меня не получается! — почти простонал он, хватая Ивана за рукав. — Этот твой бросок, который ты показывал… Я уже все кости себе, кажется, вывернул, а все равно падаю как-то не так, кувыркаюсь. Ребята уже смеются. Научи еще раз, а? Ну пожалуйста!

Иван с облегчением переключился на эту простую, понятную, человеческую проблему. Здесь не нужно было подбирать идеологически выверенные слова, можно было просто быть собой.

— Хорошо, Лёш, успокойся, — он улыбнулся, чувствуя, как напряжение понемногу отпускает. — Завтра утром, перед общими занятиями, придем в зал. Разберем все по косточкам. Обещаю, к Новому году будешь бросать как заправский диверсант.

Лёша просиял, и его обычное, простое лицо снова озарилось безграничной верой в товарища. Эта была куда ценнее любой грамоты.

Следующее утро началось для Ивана не с лекций, а с скрипа паркета в пустом спортивном зале. Холодный зимний свет, пробивавшийся через высокие окна, выхватывал из полумрака ковры матов и блеск гимнастических снарядов. Здесь, в мире физических усилий и мышечной памяти, он на время мог забыть о бюрократических битвах и идеологических ловушках.

Пустой спортивный зал встретил их знакомым запахом пота, мастики и пыли. К Лёше, как тот и просил, присоединились двое его приятелей. Один — коренастый, широкоплечий Володя с паровозоремонтного завода, с руками, покрытыми ссадинами и следами машинного масла. Другой — долговязый, немного неуклюжий Костя, студент политеха, в очках с толстыми линзами, которые он то и дело поправлял.

— Смотри, Лев, — сказал Лёша, представляя друзей, — ребята тоже хотят научиться по-настоящему постоять за себя. У нас в районе, знаешь, не особо спокойно. То у кепки сдерут, то в подворотне подкараулят.

Иван кивнул, понимающе. Улицы Ленинграда 1930-х были далеко не самым безопасным местом. Он начал с азов — снова и снова показывал правильную стойку, перемещение, объяснял принцип использования инерции противника. Ребята ловили каждое его слово, старательно, хоть и коряво, повторяя движения.

Они были так увлечены, что не сразу заметили, как дверь в зал тихо открылась. На пороге стоял невысокий, но невероятно широкий в плечах мужчина лет тридцати с короткой стрижкой «под горшок» и цепким, изучающим взглядом. Иван узнал его — Иван Петрович Васильев, мастер спорта по самбо, один из старших тренеров институтской секции, человек-легенда, прошедший еще царские чемпионаты.

— Что тут у вас, товарищи? — раздался его низкий, грудной голос. — Внеурочные тренировки? План по физподготовке перевыполняете?

Он неспешно подошел, его взгляд скользнул по занимающимся, а затем остановился на Иване.

— Борисов? — уточнил он. — Тот самый, комсомольский активист-рационализатор, о котором весь институт говорит? А откуда у тебя такие… познания в рукопашке? — Он сделал небольшую паузу, подбирая слово. — То, что ты Лёшке показывал, я мельком видел. Это не наша школа. Не самбо.

Иван почувствовал, как в солнечном сплетении зашевелились ледяные иголки. Еще одна деталь, еще один штрих к портрету «странного Борисова». В голове пронеслось: «Знания будущего — это не суперсила, это вериги, которые с каждым днем становятся всё тяжелее».

— Так, из книг, Иван Петрович, — ответил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Про японские джиу-джитсу и английский бокс интересовался. Смешивал, экспериментировал.

— Книги книгами, — усмехнулся Васильев, и его глаза сузились. — А на практике проверим? Сделаем для ребят показательный спарринг? Без обид, для науки?

Отказ был бы равносилен признанию в обмане или, что еще хуже, в трусости. Иван, сглотнув, кивнул.

— Конечно, Иван Петрович. Только я не профессионал, как вы.