Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

На следующий день, закончив занятия, Иван отправился в родительский дом. Дорога через заснеженный город, в предпраздничных сумерках, наполняла его странным чувством спокойствия и принадлежности к этому миру, который все еще оставался для него чужим, но уже не враждебным.

Квартира Борисовых, обычно такая строгая и аскетичная, в этот вечер была наполнена непривычным уютом и запахами праздничной стряпни. Анна Борисова, окончательно оправившаяся после тяжелой болезни, хлопотала на кухне, и на щеках ее играл здоровый румянец, которого Иван не видел с того страшного вечера. На столе, покрытой старой, но чистой и выглаженной скатертью, стояли скромные, но для сурового декабря 1933 года настоящие деликатесы, собранные по крохам, по карточкам и блату:

Сельдь «под шубой» — слоеная, с ярко-малиновой свеклой, желтой картошкой и оранжевой морковью, собранная буквально по крупицам.

Холодец (его в быту чаще называли «студень») — густой, наваристый, с вкраплениями мяса и чеснока, признак настоящего достатка.

Винегрет с квашеной капустой, соленым огурцом и крошечным количеством растительного масла.

Картофельные котлеты с грибной подливкой — мясо было роскошью, но грибы, заготовленные с осени, выручали.

На десерт — самодельное печенье из ржаной муки с джемом и знаменитые советские конфеты-подушечки с фруктовой начинкой.

В центре стола — небольшой, блестящий самовар, и чай, заваренный в фаянсовом чайнике, — символ домашнего тепла и уюта.

Борис Борисович был необычно разговорчив и даже мягок. Он снял свой привычный китель и остался в простой домашней рубахе, что делало его менее строгим, более человечным.

— За твои успехи, сын, — сказал он, поднимая небольшую стопку с водкой. — И за твое здравие. Гордимся тобой. И мать, и я. Честно.

Анна Борисова смотрела на Ивана влажными, сияющими глазами. Она ничего не говорила о своей болезни, не благодарила прямо, но в ее взгляде, в ее трепетных руках, поправлявших ему воротник рубахи, была бездна той самой, безмолвной материнской благодарности и любви, которая сильнее любых слов.

— За семью, — тихо сказала она, чокаясь своим стаканом с горячим чаем. — Чтобы все были живы, здоровы и вместе. Чтобы в новом году было меньше тревог.

Иван сидел за этим простым столом, в кругу этих ставших ему родными людей, и чувствовал что-то давно забытое, теплое и щемящее — тепло настоящего семейного очага, простую, незамысловатую человеческую радость от совместной трапезы. Это была та самая «тихая, человеческая жизнь», ради которой, как говорил ему Жданов в такси, все и затевалось.

Но праздник, как и все хорошее, был недолгим. Проводив уставших родителей спать и помыв посуду, Иван накинул свое поношенное пальто.

— Я к ребятам, в общежитие, — сказал он тишине пустой квартиры. — Встречать Новый год.

Морозная ночь встретила его на улице. Воздух был чист и звонок, снег хрустел под валенками, а из окон некоторых домов доносились звуки патефонов и смех. Он шел по спящему городу, чувствуя себя частью этой огромной, заснеженной страны, которая готовилась шагнуть в новый, тревожный и неведомый год.

В большой, проходной комнате общежития, где жили Сашка и еще несколько ребят, царил веселый, шумный хаос, характерный для студенческих праздников во все времена. Кто-то вешал на стены самодельные гирлянды из цветной бумаги, кто-то накрывал на общий стол, сдвинутый из нескольких тумбочек. На подоконнике, как драгоценность, стоял патефон с огромным рупором, и заигранная пластинка Утёсова, хрипло, но бодро выводила: «У самовара я и моя Маша…».

На столе лежало скромное, но от души собранное угощение: нарезанная аккуратными ломтями докторская колбаса, соленые огурцы в стеклянной банке, черный, «кирпичом», хлеб, селедка, посыпанная кольцами репчатого лука, и несколько бутылок «Советского шампанского», которые Сашка, краснея от гордости, объявил добытыми «по большому блату».

Катя, увидев в дверях запушенного Ивана, улыбнулась ему своей особой, немного грустной и бесконечно мудрой улыбкой. Они отошли к заиндевевшему окну, за которым в зимней мгле медленно кружились крупные хлопья снега.

— Нравится? — она кивнула на общую суматоху, на смеющихся ребят.

— Очень, — честно ответил Иван. — По-настоящему. А у тебя?

— Хорошо, — сказала она просто. — Мама передала тебе привет. Говорит, спасибо за все.

Они помолчали, слушая, как музыка сменилась на бодрый, маршевый ритм «Марша энтузиастов».

— О чем думаешь? — спросила Катя, глядя на его задумчивое лицо.

— О будущем, — тихо ответил он. — О нашем. О том, каким будет этот тридцать четвертый год. Что он нам принесет.

— Он будет трудным, — без тени сомнения сказала она, и в ее глазах мелькнула тень той самой, свойственной ей проницательности. — Я это чувствую. Но с тобой, Лев, он будет… интересным. Таким, каким не был бы ни с кем другим.

В двенадцать часов, когда стрелки на чьих-то карманных часах сошлись на цифре «12», все дружно, с криками и смехом, крикнули «Ура!», хлопнули подпрыгнувшими пробками шампанского и стали обниматься. Иван обнял Катю, и она на секунду, по-девичьи, прижалась к нему, спрятав лицо в его груди.

— С новым счастьем, Лев.

— И тебя, Кать. Обещаю, все будет хорошо. Я сделаю для этого все, что смогу.

Он смотрел на смеющиеся, озаренные праздником лица своих друзей — на восторженного, размахивающего бутылкой Сашку, на задумчивого, что-то вычисляющего в уме Мишу, на простодушного, счастливого Лёшу — и чувствовал, что это его настоящая, неродная, но оттого не менее ценная семья. Его главная опора в этом чужом, сложном и таком прекрасном времени. Лишь после празднования, Иван узнал, что это был последний год — когда было запрещено праздновать. Но энтузиазму Сашки мог позавидовать любой. Простые советские студенты хотели праздника, пусть и небольшого.

Праздники пролетели как один миг, и вот уже первые рабочие дни января принесли с собой не только привычную рутину, но и долгожданную, выстраданную новость, ради которой они все так напряженно трудились.

Жданов, сияя как медный грош, ворвался в лабораторию, не снимая пальто и шапки, с которой струился талый снег.

— Лев! Бросай все! Одевайся! Едем в Комитет! Наш шприц прошел! Все утвердили!

В здании Комитета по изобретательству и рационализации на Литейном проспекте пахло так, как должно было пахнуть в советских учреждениях, — влажным сукном, дешевыми чернилами, махоркой и пылью на канцелярских папках. Чиновник, тот самый Круглов, что несколько месяцев назад отмахивался от них очередью в четырнадцать месяцев, на этот раз встретил их с подобострастной, сияющей улыбкой.

— Дмитрий Аркадьевич! Лев Борисович! Поздравляю от всей души! Все формальности улажены, все подписи собраны, все печати поставлены! «Временные технические условия на медицинские изделия одноразового применения» — утверждены! Разрешение на выпуск пробной партии в пятьсот штук — подписано!

Он с торжествующим видом протянул Ивану толстую папку, туго набитую документами, испещренными штампами, визами и синими печатями. Иван взял ее чуть дрожащими руками. Это была не просто бумага. Это была победа. Первая, большая, официальная победа в этой войне за будущее.

— Дальнейший план действий, — деловито пояснил Круглов, понизив голос, — клинические испытания в трех базовых городских больницах в течение двух месяцев. По итогам испытаний — возможная корректировка технологии и — запуск в серийное производство. Ориентировочный план — к середине тридцать четвертого года. Поздравляю вас, товарищи. Вы делаете великое дело.

Выйдя из кабинета на побеленные стены коридора, они почти столкнулись с невысоким, щуплым мужчиной в очках с толстыми линзами, который, уединившись под лестницей, с интересом разглядывал разложенные на подоконнике чертежи какого-то сложного прибора.

— А, Николай Андреевич! — оживился Жданов. — Какими судьбами? Знакомьтесь! Лев Борисов, наша восходящая звезда, автор того самого шприца. Лев, это инженер Николай Андреевич Семенов, один из лучших в городе специалистов по рентген-аппаратуре. Работает над «РУМ».