Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

Сашка, сияя во всю свою широкую физиономию, получал похвалу от главврача. Катя, с карандашом и блокнотом, фиксировала отзывы, ее острый ум уже выстраивал эти данные в безупречную логическую цепочку для следующего отчета в Наркомздрав.

Именно в этот момент эйфории Иван заметил его. В дальнем конце длинного, вылизанного до блеска коридора, в нише у окна, стояла сухая, невыразительная фигура в штатском пальто. Следователь по особо важным Громов. Он не подходил, не вмешивался. Он просто наблюдал, время от времени делая аккуратную пометку в маленьком блокноте. Его взгляд был тяжелым и безразличным, как у бухгалтера, переводящего живые души в статьи безвозвратных потерь. Успех, как выяснилось, был просто еще одним активом, требующий инвентаризации.

Переезд в новую лабораторию был похож на переселение в большой, светлый, но абсолютно пустой мир. Помещение, выделенное под работу с Зинаидой Виссарионовной Ермольевой, поражало масштабами после их прежней, камерной лабораторки у Жданова. Высокие потолки, ряды мощных деревянных столов, пустые шкафы — все пахло свежей краской, стружкой и ожиданием.

Сама Ермольева появилась на пороге не как начальник, а как предводитель научной экспедиции. Энергия исходила от нее почти осязаемыми волнами. В ее очень умных глазах и очаровательной улыбкой читались и доброта, и стальная воля.

— Ну, вот мы и собрались, — обвела она взглядом Ивана, Катю, Мишу и Сашку, собравшихся в центре пустого зала. — Дмитрий Аркадьевич так расписывал ваши успехи, что я не могла не приехать. Показывайте, коллеги, ваши чудеса.

Иван, подготовившись к обороне, начал с осторожных гипотез. Но Ермольева слушала его, вглядываясь так пристально, что казалось, она видит не только его слова, но и сам ход его мыслей.

— Лев Борисович, — мягко перебила она его, когда он заговорил о «предполагаемых» штаммах, — давайте договоримся начистоту. Вы говорите не как студент, строящий догадки. Вы говорите с уверенностью человека, который… ну, не знаю… прочитал диссертацию по промышленной микробиологии лет этак через двадцать. Откуда информация? Я не требую признаний, мне важен источник. Личные изыскания? Неопубликованные работы?

Иван почувствовал, как у него похолодели ладони. Он рискнул.

— Зинаида Виссарионовна, некоторые мои преподаватели назвали бы это чушью — мыслить категориями, опережающими время. Я же называю это… экстраполяцией. Мы знаем из работ Флеминга, что пенициллин существует. Я просто проанализировал все доступные данные по микробиологии, химии и… логике технологических процессов. И предлагаю не тыкаться во все стороны, а выбрать самый прямой, с моей точки зрения, путь.

Он ждал взрыва, насмешки. Но Ермольева внимательно смотрела на него, и в ее глазах читался не гнев, а жгучий профессиональный интерес.

— Прямой путь? — переспросила она. — Хорошо. Я сама всегда предпочитала прямые пути. Объясняйте. Но только без этой дипломатической шелухи. Говорите как коллега.

И он заговорил. О поиске не просто любой плесени, а конкретного штамма Penicillium chrysogenum, наиболее продуктивного. О том, что поверхностное культивирование в чашках Петри — тупик для промышленных масштабов, и нужны аппараты для глубинного выращивания, подобные тем, что она, как он знал, в свое время блестяще применила для получения холерного бактериофага.

— Вы знаете о моих работах с бактериофагами? — удивилась Ермольева.

— Ваше имя знает каждый студент-микробиолог, Зинаида Виссарионовна, — честно ответил Иван. — Принцип глубинного культивирования — он универсален.

Он говорил о питательных средах, предлагая отказаться от дорогого и дефицитного бульона в пользу кукурузного экстракта — дешевого, эффективного и, как он знал, исторически верного выбора. Миша, засунув руки в карманы халата, кивал, его мозг уже просчитывал химические составляющие.

Трудности возникали одна за другой. Нехватка оборудования. Миша и Сашка, как одержимые, днями и ночами колдовали над созданием прототипов ферментеров из больших стеклянных баллонов и подручных материалов, паяли трубки, конструировали системы аэрации. Катя вела безупречный журнал экспериментов, выстраивая стройные ряды данных.

И вот настал день, когда на плотной агаризованной среде, засеянной золотистым стафилококком, вокруг кружка бумаги, пропитанного их экстрактом, выросла идеально круглая, чистая зона подавления роста. Широкая и явственная.

Ермольева смотрела на чашку Петри долгие секунды, потом подняла глаза на Ивана. В ее взгляде не было ни зависти, ни подозрения. Было чистое, незамутненное научное восхищение.

— Лев Борисович… — она покачала головой. — Это не гипотеза. Это — открытие. Вы вышли на стабильно продуктивный штамм. То, над чем бьются лучшие лаборатории мира. — Она протянула ему руку. — Добро пожаловать в команду. По-настоящему.

Вернувшись в общежитие под вечер, Иван застал Лешу одного. Тот сидел на своей кровати, сгорбившись, и бесцельно перебирал страницы учебника по анатомии. Он был не просто рассеян, он выглядел подавленным.

— Леш, что случилось? — спросил Иван, присаживаясь напротив. — На тебе лица нет.

Тот вздрогнул и неуверенно улыбнулся.

— Да так… устал.

— От чего? У тебя же сессия закрыта. — Иван почувствовал неладное. — Слушай, я, может, зря, но заметил… Я вот с Сашкой, с Катей, с Мишей все время в этих своих проектах. А тебя как-то в сторону отодвинул. Не обижайся, просто там… специфика. Рискованно.

Леша посмотрел на него, и в его простых, честных глазах было столько понимания, что Ивану стало стыдно за свои подозрения.

— Да брось, Лёв, — он махнул рукой. — Я все вижу. Вы там гениями прикидываетесь, а я и так знаю, что я не шибко умный. Мне бы диплом получить, в районную больницу устроиться, маме помогать… Я не обижаюсь. Ты же мне не раз помогал, конспекты давал, экзамены сдавать. Я тебе благодарен.

Он замолчал, глядя в пол. Потом тихо, почти шепотом, сказал:

— Меня вызывали, Лёв. — Он посмотрел на свои грубые, исцарапанные руки. — В одно… учреждение. Там пахнет… чернилами и страхом. Сказали, что Родина требует быть бдительным. Что даже друг может оказаться вредителем… и что молчание — это соучастие.

Иван похолодел, но сохранил спокойствие.

— В какое учреждение, Лёш?

— Ну… с Большого проспекта… — Леша беспомощно мотнул головой. — Спросили, какой ты товарищ. Что делаешь. С кем водишься. Сказали, что Родина требует быть бдительным. Что враги народа могут быть везде. И что… что если я буду помогать, то про дядю моего, который в двадцатом году… воевал, забудут. Кто ж откажется-то? Я же не отказывался… я не…

Он смотрел на Ивана с таким страхом и ожиданием осуждения, что у того сжалось сердце. Он положил руку на плечо друга.

— Леша, ты все правильно сделал. Ты ни в чем не виноват. Понимаешь? Ни в чем.

— Но я же… я же на тебя…

— Ты ни на кого не доносишь, — твердо сказал Иван. — Ты помогаешь государству отсеивать ложь. Ты им будешь говорить только правду. Что я патриот. Что я день и ночь работаю на благо советской медицины. Это же правда?

Леша кивнул, в его глазах появилась слабая надежда.

— Правда.

— Вот и хорошо. Спи спокойно. И помни — ты мой друг. И это главное.

Оставшись один, Иван понял, что игра вступила в новую фазу. Система не просто наблюдала. Она начинала прорастать в его жизнь, как та самая плесень.

На следующий день в актовом зале института было не протолкнуться. Все столпились у единственного телевизора «Б-2», на экране которого транслировался XVII съезд ВКП(б) — «Съезд победителей». Речи о вершинной индустриализации, о колхозном строе, о мощи страны. Зал замер, ловя каждое слово. Горящие глаза, взволнованные шепоты.

— Слышишь, Лёх? — Сашка, стоявший рядом, сжимал кулаки от восторга. — Наша мощь! Мы всего добились! Новый мир строим!

Иван смотрел на экран, на улыбающиеся, полные энтузиазма лица делегатов, и внутри у него все сжималось в ледяной ком. Он знал. Он знал, что некоторые из этих людей, этих «победителей», через несколько лет будут расстреляны. Что этот съезд войдет в историю как «съезд расстрелянных». Что ликование, которое он видел вокруг, было лишь прологом к величайшей трагедии.