Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

— Ничего, — тренер сбросил телогрейку, оставаясь в простой майке, обрисовывавшей рельеф мощных мышц. — Профессионалы тоже с чего-то начинали.

Они вышли на середину зала. Первые секунды Васильев атаковал в своей коронной, отработанной годами манере — мощно, напористо, как бульдозер, пытаясь схватить Ивана в крепкие, стальные объятия классического борца. Но Иван был неуловим. Он не силой противостоял силе, а уходил, скручивался, уворачивался, используя рычаги и принципы, неизвестные в этом времени.

Затем он пошел в контратаку. Короткий, хлесткий, почти незаметный лоу-кик по передней ноге заставил Васильева непроизвольно отступить и нахмуриться от неожиданной боли. Последовала серия ударов локтями по корпусу — несильных, демонстрационных, но поставленных с такой анатомической точностью, что у мастера спорта глаза округлились от изумления. В кульминации Иван, поймав руку Васильева в сложный захват, провел болевой прием на локоть, заставив того похлопать по мату свободной рукой в знак сдачи.

В зале повисла гробовая, оглушительная тишина. Лёша и его друзья смотрели на Ивана, как на сошедшего с уфологичесой обложки пришельца. Даже привычный к разным стилям Васильев несколько секунд просто сидел на матах, потирая локоть и не отрывая от Ивана широко раскрытых глаз.

Наконец, он поднялся. В его глазах не было ни злобы, ни унижения — был жгучий, чисто профессиональный, почти научный интерес.

— Что это было, Борисов? — его голос был тихим, но в нем стояла гробовая тишина всего зала. Он потер локоть, глядя на Ивана не с обидой, а с тем же взглядом, с каким Миша смотрел на новый, невиданный химический реактив. — Это… это не из книг. Книги дают теорию. А у тебя в мышцах… отработано. Годами. Откуда?

— Экспериментальная методика, Иван Петрович, — быстро, почти торопливо сказал Иван, помогая ему подняться. — Смесь разных стилей, да. Она еще сырая, неотработанная, требует серьезной доработки. Я бы не хотел, чтобы о ней пока широко распространялись. Могут… неправильно понять. Счесть за шарлатанство.

Васильев долго и пристально смотрел на него, а потом медленно, осознанно кивнул.

— Понимаю. Сырая… — он усмехнулся, но в усмешке не было насмешки. — Шарлатанство? Нет. Это не шарлатанство. Это система. Я вижу. Ладно, твой секрет. Но учиться тут есть чему, черт возьми. Договорились — никакой огласки. Но ты, Борисов, чертовски интересный парень. Очень.

Когда Иван, промокший от напряжения и пота, вышел из зала, его настиг запыхавшийся, восторженный Лёша.

— Лев! Да ты… это просто… я не знаю даже слов! Ты мастера спорта! В чистую! Научишь? Правда научишь?

— Научу, Лёш, — устало улыбнулся Иван, чувствуя, как дрожат от адреналина ноги. — Только помни — тихо. Как партизаны. Никому ни слова. Иначе и меня, и тебя, и всех нас ждут большие неприятности. Понял?

— Понял! — Лёша энергично кивнул, прижав палец к губам. — Как могила!

Свежий зимний воздух обжег легкие, когда Иван вышел из института. Адреналин постепенно уступал место глухой усталости. Ему нужно было вернуться в свою настоящую стихию — в лабораторию, где запах спирта и химических реактивов был куда приятнее запаха пота. Их главным оружием был не кулак, а разум, способный оперировать категориями, до которых это время еще не доросло.

Лаборатория, расположенная в одном из дальних крыльев института, стала для него за эти месяцы настоящим убежищем. Здесь пахло своим, особым миром: едковатыми химическими реактивами, медицинским спиртом, пылью старых книг и свежей бумагой для чертежей. Здесь царила своя, напряженная и творческая жизнь.

За одним столом, заваленным рукописями и анатомическими атласами, Дмитрий Аркадьевич Жданов и Иван склонились над почти готовой статьей для «Архива патологии».

— Вот здесь, Дмитрий Аркадьевич, — Иван водил кончиком заточенного карандаша по сложной схеме, — нужно особенно подчеркнуть, что лимфатические капилляры в мозговых оболочках — это не пассивные дренажные сосуды, а активный, динамичный элемент, своего рода «вторая ликворная система». От ее состояния зависит не только очищение межклеточного пространства, но и иммунный надзор.

— Блестяще, Лев, просто блестяще, — бормотал Жданов, делая пометки на полях своим размашистым почерком. — Эта работа перевернет все современные представления в неврологии и гистологии. Мы с тобой стоим на пороге великого открытия. Ты даже не представляешь, насколько.

В углу комнаты, у окна, заставленного склянками с образцами, Катя, сдвинув тонкие брови, составляла сводную таблицу по эффективности их антисептиков в разных городских больницах. Ее тонкие, но уверенные пальцы быстро и аккуратно выводили в графах колонки цифр и процентов. Иногда она отрывалась, что-то сверяла в толстом справочнике по медицинской статистике, и тогда на ее лице появлялось выражение сосредоточенной серьезности, которое Иван находил невероятно привлекательным.

У вытяжного шкафа, запачканный в каких-то бурых и зеленых реактивах, Миша колдовал над усовершенствованной установкой для хроматографии. Он что-то бормотал себе под нос, что-то измерял, капал из пипетки.

— Иван, смотри! — воскликнул он, заметив вошедшего. — Новый сорбент на основе окиси алюминия! Дает, по предварительным данным, на тридцать процентов лучшую очистку фракции! Мы приближаемся к тому, чтобы получить стабильный, очищенный образец для первых, самых осторожных клинических испытаний!

За окном медленно, величественно падал снег, укутывая университетский дворик в белый, праздничный покров. Работа внутри этих стен не прекращалась ни на день, но даже сквозь запахи лаборатории и гул вентиляции в воздухе уже начинало витать неосязаемое предновогоднее настроение, чувство скорого рубежа, подведения итогов.

Именно это ощущение наступающего праздника, пробивавшееся сквозь стены лаборатории, заставило Ивана вечером выйти на улицу и пройтись по заснеженному городу. Ленинград готовился к Новому году, и это зрелище было одновременно трогательным и горьким.

Город по-своему преображался. Несмотря на суровые будни, тотальную карточную систему и нависающую над всеми тенью бытовых трудностей, ленинградцы старались создать себе праздник. На Невском проспекте между фонарей висели скромные, самодельные гирлянды из еловых веток и красные полотнища с лозунгами, отпечатанными в типографиях: «С Новым 1934 годом, годом новых побед на фронте мирного труда!» и «Даешь выполнение второй пятилетки в четыре года!».

У витрин центрального Гастронома №1 толпился народ, разглядывая недоступные для большинства деликатесы: банки с крабами, шпроты, ярко-оранжевые мандарины, привезенные с Кавказа. За ними выстраивались длинные, неторопливые очереди — по специальным новогодним талонам можно было получить скудный, но для многих желанный набор: 400 грамм докторской колбасы, 200 грамм сливочного масла, плитку шоколада «Заря» и, если повезет, бутылку «Советского шампанского». *Того самого, что появится лишь через 4 года*

Иван, проходя мимо базара на Садовой улице, наблюдал, как родители с детьми, закутанными в скромные пальтишки и платочки, с вожделением выбирали простенькие, большей частью самодельные игрушки — картонных красноармейцев и пионеров, стеклянные шары с нарисованными серпом и молотом, ватных Дедов Морозов в красных, похожих на кремлевские звезды, шапках. Воздух был густой, колючий от мороза, насыщенный запахом хвои и дыма из печных труб. Слышались обрывки разговоров, смех детей, вздохи женщин, обсуждавших, на что хватит полученных по карточкам продуктов. Была в этой картине и щемящая бедность, и ежедневная неустроенность, но была и искренняя, наивная вера в то самое «светлое завтра», которое обещали все газеты и радиоточки.

Вечером дома его ждала записка, переданная через соседа: «Лева, завтра приходи на ужин. Мать соскучилась, да и Новый год на носу. Б. Б.». Коротко, по-отцовски, без лишних слов. Но в этой скупой записке Иван почувствовал нечто большее — признание, благодарность и ту самую семейную теплоту, которой ему так не хватало в его прошлой, одинокой жизни.