Медведев. Пограничье (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

Воевода прищурился, будто взвешивая мои слова.

— Он сказал, что в лесу нет могил упырей, — возразил он. — Но это далеко не все опасности, что могут поджидать в здешних местах.

Я удивлённо поднял бровь, слегка склонив голову в сторону:

— Угодья Митрича безопасны. Разве нет? Вы так сильно не доверяете лешему, Владимир?

Морозов задержал взгляд, вздохнул глубоко, словно отмахиваясь не столько от моего вопроса, сколько от собственных опасений.

— Доверяю, — наконец произнёс он. — Но в здешних лесах даже к дружелюбной нечисти стоит относиться с уважением. Всё живое здесь помнит больше, чем нам с вами хотелось бы знать.

Он сделал шаг ближе, голос стал мягче, но тверже:

— Только держитесь лесной тропы, князь. Ни в коем случае не сворачивайте с нее! И если почувствуете хоть что-то — запах, холод, дрожь под кожей… Не геройствуйте. Разворачиваться и идти назад — не слабость. Это разум.

Я кивнул не споря. Было в его голосе что-то личное. Память, возможно. Или предупреждение, за которым стояла чья-то чужая ошибка.

— Обещаю, — тихо сказал я. — Я просто пройдусь немного. Подышу. И вернусь.

Морозов больше ничего не произнес. Только слегка сжал губы и посмотрел мне вслед, как смотрят на идущего в ночь человека, которому доверяют… но всё же предпочли бы идти рядом.

Я усмехнулся — не столько от веселья, сколько от предсказуемости ситуации. Знал: как только я скроюсь из виду, Морозов наверняка отправит за мной кого-нибудь из дружины. Не для слежки, конечно, а чтобы убедиться: князь не свернул куда не следует, не заблудился, не угодил в болото и не попался под когти какому-нибудь духу, что считает здешний лес своей вотчиной.

За домом открывался задний двор. Просторный, ухоженный, с едва заметной тропкой, уходящей в сторону леса. Слева располагалась тренировочная площадка: выцветшие от солнца и дождя манекены, деревянные колья, мешки, набитые чем-то тяжёлым. Всё по уму, в духе старой школы. Справа — садовые качели, слегка покачивающиеся от вечернего ветра, и беседка, увитая зелеными стеблями. Листья деревьев её шумели чуть громче обычного, будто обсуждали что-то между собой.

Я прошёл мимо, не задерживаясь, и ступил на дорожку, ведущую вдоль кованой ограды. Под ногами мягко пружинила трава, с редкими вкраплениями песчаных пятен. Где-то в кустах коротко пискнула птица, в ответ ей донёсся глухой отклик из глубины леса.

Я свернул, прошёл вдоль решётки и, найдя калитку, приоткрыл ее. За территорией начиналась тропа — узкая, но различимая, вытоптанная десятками ног. Я вышел за пределы поместья. Тени деревьев стали гуще, воздух — тише. А лес… лес словно ждал.

В какой-то момент я ощутил, как по спине прошёл лёгкий холодок. Будто бы невидимая рука провела ладонью вдоль позвоночника. Мурашки пробежали по коже, а волосы на затылке настороженно приподнялись. Я замер, машинально обернувшись через плечо.

У опушки было спокойно. Тихо. Может, даже слишком. Ни пения птиц, ни шороха зверя, ни шевеления листвы — только неподвижные тени и лёгкий, почти невесомый туман, как в старой фотографии, где всё будто затаилось.

Я прислушался — и всё равно ничего. Лес, казалось, задержал дыхание.

Слегка поворачивая голову, я шагнул на узкую тропу, которая сразу же взяла меня в свои объятия. Почти невидимая, но упрямая, как нить, ведущая сквозь древние тайны.

Запахи здесь были иные. Густой аромат хвои вплетался в терпкую тяжесть прелой листвы, но за ними чувствовалось что-то ещё — тонкое, сладковатое, чуть вяжущее. Почти неуловимое, но почему-то до боли знакомое. Как запах старого сундука с детскими воспоминаниями.

Ветви над головой почти не шевелились. Воздух стоял, словно охранял тишину. А я шёл вперёд — между стволов сосен и елей, укутанных сизой вечерней дымкой. Под ногами хрустели сухие сучья. С каждым шагом я всё сильнее чувствовал, как лес принимает меня — не с радушием, но с цепким вниманием. Как будто спрашивает: «Зачем пришёл?».

Я шёл по лесной тропе, неспешно, словно в прогулке, но в голове звучал хор тревожных мыслей. Размышления были простыми и душераздирающе знакомыми: «куда я попал и где мои вещи». Или, точнее — где мой прежний, понятный, безопасный мир.

Больше всего я жалел сейчас об одном: нельзя было просто всё бросить. Написать заявление и уехать. Официально отказаться от этой почётной и абсолютно безумной должности, закрыть за собой калитку и вернуться к жизни, где, при всех её минусах, тебя никто не пытался съесть — ни буквально, ни политически.

Потому что я, кажется, оказался аккурат между молотом и наковальней. А молот уже был в полёте, и вниз он несся с жутким ускорением, чтобы впечатать меня в холодный металл и размазать по нему тонким слоем. Молот — это те самые предложения от промышленников, с которыми я сегодня ознакомился. Или начал. Или сделал вид, что начал.

Очевидно: Совет не остановится на Голубеве. Завтра или послезавтра ко мне потянутся прочие представители «незаменимых отраслей», каждый с портфелем, полным бумажек и слащавых речей. Они будут наперебой доказывать, что их завод — последний шанс на процветание, что без их рудника деревни вымрут, а без их фабрики дети останутся без света, тепла и будущего.

Но я знал: стоит мне дать добро, и как сказал Морозов, мануфактуры сгинут. Причем буквально. Просто растворятся в чащах. А рабочих, если повезёт, только напугают. А если не повезёт, то их развесят на деревьях, сделав наглядную демонстрацию того, что чужим тут не рады.

И вот здесь начнётся ответ промышленников. Приказчики явятся с претензиями и угрозами. Могут даже притащить корпоративные дружины, больше похожие на частные армии. Но не обученные воевать с тем, что не поддаётся разуму. Я видел, как моя дружина с трудом справилась с десятком молодых упырей. Морозов упомянул, что мертвяки не были особо сильными. А что будет с чужаками? Они и глазом моргнуть не успеют, как отправятся к праотцам.

Это дойдёт до Императора. Потому что сотни исчезающих в лесу людей — это новость, которую не прикроешь даже самой умелой бюрократией. И тогда меня спросят. Сначала в столице. Потом и публично. Я расскажу… А что я расскажу? Про леших, что сидят за одним столом, курят трубку и спорят о лесных угодьях? Про домового, что готовит мятный отвар и жалуется на безответственность людей?

Кто в это поверит? Правильно. Никто. Меня отправят в дом скудоумия. Или, если повезёт, просто отстранят от должности, умыв руки. А на репутацию семьи ляжет жирная, мерзкая клякса. И если мне на отца с детства было, мягко говоря, всё равно, то вот на сестру… На её будущее… В таком раскладе можно будет поставить крест. Ей больше не будут верить. Не дадут работать. Не пустят учиться. Родственница сумасшедшего — прекрасный штамп, чтобы перечеркнуть все перспективы.

И если я попытаюсь замолчать участие нечисти, всё станет ещё хуже. Потому что тогда меня обвинят в халатности. Шутка ли: люди умирают, а князь молчит. Скрывает. Отворачивается. Не справляется.

И тогда острог на долгие годы. Или бессрочная ссылка.

Я вздохнул. В груди сжалось. Лес вокруг будто это услышал и затаился ещё сильнее. Шорохи стихли. Осталась лишь узкая тропа, хруст под ногами и щемящее чувство, что всё это — ещё только начало.

От самой мысли о каторге я поёжился и, почти неосознанно, пробормотал вслух:

— Тяжела княжеская доля…

Слова прозвучали глуповато, почти комично, но в них была вся суть. Потому что с одной стороны, если уступить промышленникам, то рискую сгинуть в этом лесу вместе с их стройками и охраной — а потом и в тюрьме оказаться, если выживу. А если им отказать — Совет, наверняка, не промолчит. Скорее всего, объединится. Кто-то за спиной нажмёт на нужные рычаги, пустит слухи, начнёт жаловаться в столицу. И всё — результат будет тот же. Только уже без всякой мистики.

Тоже долгая каторга. Но политическая.

Две вороны с громким хлопаньем крыльев вспорхнули с ветки, выдернув меня из вязких, тревожных мыслей. Где-то над головой скрипнула сухая сосновая ветка, будто от тяжести невидимого наблюдателя.