Медведев. Пограничье (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— На этой почве конфликты начаться могут. А за других лесных жителей мой клан ответа не несёт. Нам бы за растениями да живностью уследить. Мы с вами соседствуем, князь. А с ними — лишь границей делим тропы. И не всегда знаем, где их тропы проходят.

Я кивнул, давая понять, что услышал. И принял к сведению. Потому что в этих местах слова, сказанные у костра, часто значили куда больше, чем целые кипы печатных договоров.

И в этот миг, когда пламя костра только успокоилось, где-то в глубине леса донёсся глухой, сдавленный крик — короткий, рваный, будто полный боли. Я вздрогнул. Митрич молниеносно вскочил на ноги, и его сухая ладонь с неожиданной резкостью ухватила дубину. Она, будто часть его тела, сразу ожила в пальцах.

— Что это? — удивлённо спросил я, приподнимаясь.

— А сейчас и узнаем, князь, — ответил леший, и голос у него стал настороженным. Не испуганным, а скорее сосредоточенным. Он сделал шаг вперёд и провёл ладонью по воздуху, словно чертя что-то невидимое. В ту же секунду в траве перед нами появилась тропа — узкая, будто вытканная из паутины и света, её не было секунду назад. Митрич ступил на неё, и я, не раздумывая, последовал за ним.

Стоило мне ступить, как всё вокруг будто застыло. Лес не шевелился. Ни одна травинка не качалась. Даже звук наших шагов исчез — мы словно вошли в другое пространство, где всё замерло, затаив дыхание. Ни ветра, ни щебета, ни скрипа ветвей. Только ощущение, что лес сам прислушивается.

Мы шли быстро, и путь занял меньше минуты, хотя по внутреннему ощущению это были долгие, вязкие мгновения. Тропа вывела нас в глухую чащу, где трава поднималась до пояса. В её самой сердцевине, вдавленный в землю, корчился от боли человек. Молодой парень, не старше двадцати. Его лицо было багровым, жилы на лбу натянулись, как струны, кожа блестела от пота.

Митрич шагнул вперёд. Дубину из рук он выпускать не стал — держал прочно, с каким-то древним упрямством. Его лицо омрачилось. Брови сдвинулись, взгляд стал тяжёлым. Он медленно обошёл парня по дуге, пристально его рассматривая.

— Это не твой, князь? — хмуро уточнил леший не оборачиваясь.

Я качнул головой, впервые за долгое время почувствовав, как по спине пробежал холодок.

— Помогите, — просипел парень, — не нарочно, я… я не хотел…

Голос его был хриплым, как будто горло сдавил узел из страха. Он судорожно попытался подняться, но снова осел в траву, сжав зубы от боли. На его лице не было уже злости — только испуг и растерянность, свойственные тем, кто внезапно понял, что сделал глупость, и расплатился за неё.

Митрич шагнул ближе, и в его движениях не было ни гнева, ни особой спешки. Он встал рядом, посмотрел сверху вниз на человека. Дубину он всё ещё держал, но не угрожающе — скорее как символ, как напоминание, что в этом лесу власть не у тех, у кого капкан, а у того, кто здесь с рождения.

— Сам поставил. Сам и влез, — спокойно, почти устало произнёс леший. — Не с добрым шёл, вот и получил.

Он присел рядом с ним, и голос его стал ниже, глухим, будто прорастал из самой земли:

— Зря ты этой ночью пришёл в мой лес, — сказал он. — Совсем позабыл, что у него есть хозяин.

Из высокой травы донёсся звонкий лязг. Это сработала охотничья защёлка, разжавшаяся, будто сама поняла, что свое дело выполнила. Парень вздрогнул, оперся о землю и с трудом поднялся на ноги. Хромая, он взглянул на Митрича — взгляд был испуганным, но уже не вызывающим. А потом перевел испуганный взгляд на дубину. Понял, что лучше не искушать судьбу, и, не говоря ни слова, развернулся, тяжело пошёл прочь.

Митрич молча проводил его взглядом, выпрямился и опёрся на дубину.

— Браконьер, — тихо сказал он, будто самому себе. — Зверя хотел взять, а сам в свой капкан попал. Это у них бывает. Лес возвращает по мере.

Он не злорадствовал, а просто констатировал.

Я ничего не ответил. Лишь стоял, слушал, как вдали стихает хруст веток, как уходит прочь тень в человеческом обличье, оставив в лесу запах крови, стыда и страха.

А потом произнёс тихо, почти для себя:

— Надеюсь, он не заблудится и его не сожрёт зверьё.

Митрич покачал головой, и уголки губ его чуть дрогнули.

— Добрый ты, князь.

Я не улыбнулся. Просто выдохнул:

— Просто хочу, чтобы всё было по закону. Утром я направлю в окрестные деревни жандармов, и если он не умрёт от потери крови — то отправится в острог за нарушение. За браконьерство.

Леший усмехнулся. Медленно достал из-за пазухи свой кисет, выудил трубку. Набил её, чиркнул кремнём и сделал несколько неторопливых затяжек. К небу потянулись сизые кольца дыма, будто в лесу что-то вздохнуло тяжело и древне.

— Иногда мне кажется, — проговорил он, не глядя на меня, — что ваши людские законы куда страшнее, чем покон. Держать человека в сыром каменном мешке несколько лет, в надежде, что он выживет и перевоспитается… Такое не придумал даже мой народ.

Я пожал плечами:

— Порой это работает. А иногда… просто напоминание о сыром каменном мешке действует на человека очень убедительно.

Мы снова замолчали. На какое-то мгновение мне показалось, что весь мир сузился до огонька в трубке, до дыхания леса и до взгляда старого хранителя.

Леший покачал головой, будто размышляя о чём-то своём. Затем неспешно полез в карман, нащупал там что-то и вытащил небольшой серый клубок. Он выглядел обыкновенно — словно моток пряжи, выцветший от времени и солнца. Только когда он положил его мне в ладонь, я понял: вещь эта не простая.

Клубок оказался тёплым. Живым. Пульсирующим, словно в нём билось крохотное сердце. Тепло не обжигало. Скорее успокаивало, как ладонь, приложенная ко лбу в лихорадке. Я машинально сжал его пальцами.

— Вот, — сказал Митрич спокойно. — Ягиня просила передать. Если вздумаешь поговорить — брось его на землю, он выведет к её дому. Сам не дойдёшь. И даже я не смогу вывести. Ее тропа особенная, не каждому открыта.

— Спасибо, — кивнул я.

Покрутил клубок в ладони, всматриваясь в тусклый ворс.

Если Митрич, хозяин леса, передаёт что-то «от неё», и делает это так — почти с почтением — значит, та самая Ягиня не просто странная старуха с посохом. Не безумная отшельница, а нечто куда большее. И, возможно, опаснее, чем я думал.

— А эта Ягиня… — начал я, осторожно подбирая слова.

Митрич выпустил колечко дыма, проводил его взглядом и хитро посмотрел на меня из-под кустистых бровей.

— Ягиня понимает куда больше, чем кто-то из нас, старого народа, — сказал он с лёгкой улыбкой. — Она давно на свете живёт. Многое видела, многое знает. Потому и может мудрый совет дать. А может — и показать то, что другим недоступно.

— Вот оно что, — протянул я.

Теперь я начинал понимать, к чему ведёт Митрич. И что встреча с ведьмой может оказаться не капризом случая, а частью какой-то цепочки.

Леший взглянул вверх, туда, где в просветах между ветвями темнело вечернее небо. В высоких кронах деревьев что-то зашуршало, будто согласившись с его словами.

— Поздно уже, — произнёс Митрич спокойно, но с мягким нажимом. — Пора вам в поместье возвращаться. А то неровён час, воевода и дружина начнут волноваться. А как начнут — так и шум пойдёт по всему лесу. Ещё кого-нибудь разбудят ненароком.

— А… — открыл было я рот, чтобы уточнить насчёт охраны.

— А тот, что вас сопровождал, уже домой отправлен, — перебил леший, и в голосе его проскользнуло что-то вроде лёгкой насмешки. — Он на поляне вас потерял, переполошился. Начал шум поднимать, на деревья кричать. Ну лесовики ему и объяснили, где вы и что с вами всё в порядке. Успокоили, проводили к опушке. Ушёл, сердешный, чуть не плача. Наверно беспокоиться, что Морозов его заругает. Он у вас справедливый, но порой суровый.

Я опустил взгляд на часы, и у меня невольно приподнялась бровь. Всего-то хотелось немного пройтись, подышать вечерним воздухом, а по факту «немного» обернулось почти четырьмя часами. Неудивительно, что ноги гудели, а голова наливалась ватой усталостью.