Барин-Шабарин 8 (СИ) - Старый Денис

Домой я вернулся поздно. В квартире царила тишина. В кабинете горела одна лампа. На столе лежал последний, еще не расшифрованный сигнал с ретранслятора в Ревеле: «Лох-Эйл. Цель видна. Жду ветра. И.»

Успех. Иволгин добрался до Шотландии. Связь установлена. Золото Аляски стало на шаг ближе. Я откинулся в кресле. За окном мерцали редкие газовые фонари. Скоро, думал я, здесь будет гореть электрический свет фонарей Яблочкова.

По этим улицам пойдут трамваи. По рельсам, за которые уже боролись Кокорев и Демидов, помчатся поезда. А мои дети будут расти в Империи, которую мы строим сегодня — из стали, пара, электричества и, да, золота.

Цена была высокой. Риск — огромным. Но глядя на дверь детской, за которой спали Петя, Лиза и Алеша, я знал — альтернативы нет. Будущее должно быть завоевано. Для них.

Глава 20

Возбуждение от дерзкой вылазки на шотландское побережье давно выветрилось, оставив после себя свинцовую усталость и ледяной ком в желудке. «Орлов». Слово из последней депеши, полученной из Санкт-Петербурга, висело в капитанской каюте капитана Иволгина тяжелее тумана, окутавшего «Святую Марию», когда она вырвалась из Лох-Эйлского залива и легла на курс норд-вест. Курс — в открытую пасть Атлантики, к Гренландии, а затем — к цепи проливов, соединяющих море Баффина с морем Бофорта.

За пределами каюты царил пронизывающий холод. Не балтийский колючий, не шотландский сырой, а вполне уже арктический. Он пробирал сквозь бушлаты, леденил дыхание, покрывал инеем борта и снасти. Небо над мачтами было низким, свинцовым, солнце — бледным призраком едва пробивалось сквозь его пелену. А ведь на календаре — лето! Что же их ждет в море Баффина?

Иволгин глянул на часы. И в этот же момент склянки пробили вахту. Пора. Он надел клеенчатую штормовку и поднялся на мостик. Океан, утратив ярость шторма, дышал медленно, вздымая огромные, маслянисто-черные валы. «Святая Мария» мерно взбиралась на них и скатывалась вниз, ее корпус стонал от напряжения, а паровая машина гудела глухим, утробным рокотом.

Капитану не обязательно было торчать на мостике всю вахту, но он упорно не покидал его, вперив стеклянный глаз подзорной трубы в серую пустоту горизонта. Именно — пустоту. В эти воды заходят разве что рыбаки. Ни военным, ни тем более — покетботам делать здесь нечего. И все же Иволгин обшаривал взглядом океан. Его лицо под капюшоном штормовки стало жестким, словно задубело от морской соли. Ссадина на виске — ударился во время шторма — заклеенная пластырем, ныла.

— Капитан, — голос механика Белова был хриплым. — Машина греется. Давление падает. Нужно сбросить обороты. А лучше — дать ей передышку.

Иволгин медленно опустил трубу. Его серые глаза, холодные, как окружающее море, встретились с пылающим, как угли в топке, взглядом механика.

— Вы правы. Здесь… — Он махнул рукой в сторону безжизненного океана. — Ее лучше не перегружать… Останавливайте. Я прикажу поставить паруса. Пусть машина отдохнет. Да и уголь побережем.

Белов радостно кинулся к трапу. Иволгин усмехнулся. Он понимал этого машинного бога — каждый стон железного чудовища в трюме, механик воспринимал, как собственную боль. Обернувшись к старшему помощнику, капитан велел приказать боцману ставить паруса, чтобы не потерять ход.

Когда склянки возвестили конец вахты, Иволгин решил спуститься в кубрик, надеясь прочувствовать настроения нижних чинов. У свободных от вахты матросов как раз был отдых. Увидев капитана у входа, боцман Бучма вытянулся в струнку и хотел было выкрикнуть то ли — «Капитан в кубрике», то ли — «Полундра» — но Иволгин приложил палец к губам. Его ушей как раз достиг голос матроса по кличке Морж.

— … и вижу я, значит, — вещал тот, сидя на бочке и пальцы его, корявые от холода и тяжелой матросской работы, ловко вязали узлы, — льдина. А на ней… крест. Не из плавника сколоченный, нет… Железный. Ржавый. А к нему — бочонок принайтовлен… Открыли мы его, сердешные… а там — бумага. Последняя записка капитана шхуны «Моршанск». «Гибнем… голод… холод… товарищи мертвы…» И дата — годишной давности. Вот так, соколики. Море помнит всех. И всех возьмет, когда захочет. Особливо тех, кто поспешает на погибель…

Тишина повисла тягостная. Кто-то сглотнул. Кто-то нервно перекрестился. Взгляды украдкой обратились к двери, за которой за мгновение до этого скрылся капитан, гнавший их на север, словно на убой. Бучма зыркнул на Никифора.

— Страху нагоняешь, старик, — проворчал он. — И без тебя тошно.

— Правду говорю, — невозмутимо ответил тот. — Спешка — она от лукавого. Море любит терпение. И уважение.

Иволгин уже не слышал этого. Он и так все понял. Команда не в восторге от похода. На дворе июнь, а «Святая Мария» забирается в высокие широты, где и летом льды, да зубатые киты с медведями. Чего уж хорошего. Капитан спустился в каюту. Снял мокрое, завалился на койку. Можно было бы поспать, но не спалось.

Снова вынул из тайника, устроенного в переборке, карту «Рассвет». Красный кружок на синей вене Клондайка пылал, как пулевая рана. В памяти последняя депеша Шабарина: «Берегись „Орлов“». Что это, корабль? Но какой? Шхуна? Вражеский фрегат, отправленный на перехват? А может — это кличка агента, внедренного в команду еще в родном порту?

Если да — то кто это? Взгляд капитана скользнул по спискам членов экипажа. Вряд ли матросы, такие как Калистратов с Ушаковым. Для такой роли нужен человек иного склада. Образованный… Тогда кто?.. Бережной? Трусоват, но фанатично предан своему аппарату. Штурман Горский?.. Вряд ли. Они давно служат вместе… Белов?.. Старпом Никитин?.. Если по хорошему — любой из них может оказаться шпионом…

Глухой стук в дверь. Иволгин выпрямился. Сунул карту в тайник. Крикнул:

— Войдите!

Дверь распахнулась. На пороге возник вахтенный матрос, Денис, его лицо, обветренное и молодое, было искажено страхом. А за ним маячила физиономия Никифора «Моржа», его старые глаза горели тревожным огнем.

— Господин капитан! — выпалил Денис, задыхаясь. — Господин старший помощник велели позвать вас!

— Что случилось, братцы?

Морж оттер салагу в сторонку.

— Огни, вашбродь! — пробасил он. — Курс норд-ост!

— Ступайте, я сейчас поднимусь.

Дождь — да когда же он кончится! — все стучал по стеклам кареты, в которой я ехал по Невскому проспекту. Не утихающий питерский дождь, смывающий грязь или открывающий под ней лишь новую грязь. Я смотрел на мелькающие фасады — одни сияли свежей штукатуркой и побелкой, другие зияли черными глазницами выбитых окон, напоминая о недавней войне, которую мы, слава Богу, выиграли, но которая оставила империю истекающей кровью — не солдатской, а экономической.

Особый комитет по восстановлению хозяйства Империи. Звучало громко. Почти пафосно. На деле — это был штаб тотальной мобилизации. Мобилизации капитала, умов и воли. И я, Алексей Шабарин, вице-канцлер, генерал-лейтенант, промышленник и… тайный организатор грядущей золотой лихорадки на краю света, возглавил его. Ирония судьбы? Или закономерность? Тот, кто лучше всех умеет прятать одно за другим.

Карета остановилась у здания Министерства финансов. Здесь, в одном из кабинетов Главного управления монетной, горной и соляной частью и заседал Комитет. Запах бумаги, чернил, воска и… напряжения. За большим дубовым столом — уже сидели они. Лучшие умы Империи, которых приходилось время от времени выдергивать из лабораторий и зарождающихся институтов.

Борис Семенович Якоби, сутулясь над папкой с чертежами новых динамо-машин и телеграфных линий, что-то бубнил себе под нос, его пальцы нервно теребили карандаш. Электричество — его страсть и наш будущий нерв.

Николай Николаевич Зинин, спокойный, как реторта перед опытом. Он как раз обещал принести расчеты по производству анилина и серной кислоты — основы красок, удобрений, взрывчатки — фундамент новой промышленности.

Сегодня к ним присоединился молодой инженер Павел Обухов, из знаменитой династии. Его отец бился над секретом литой стали для пушек, а Павел работал над проектом нового металлургического комбината под Санкт-Петербургом.