По прозвищу Святой. Книга вторая (СИ) - Евтушенко Алексей Анатольевич

— Есть малёха. Кость раздробило осколком, мать его. Хирурги кое-как ногу собрали из того, что оставалось, но она теперь короче другой и, главное, болит, сволочь. Особенно к дождю. Вот, домой еду, в Астрахань, на эту… как её… реабилитацию. Боюсь, какбы не комиссовали… Да ладно я, ты-то как?

Поезд тронулся. Уплыл назад перрон, потом вокзал, а потом и город Харьков. Друзья сидели за столом, пили чай, который принесла им проводница, и говорили, говорили, говорили…

Максим рассказал о своих приключениях. Как выходила его Анна Князь, как он убил гада-старосту Тараса Садовчего, закопал его под валуном и потом ушёл к своим.

— Молоток, — похвалил Егор. — Правильно сделал. Ничего, вернёмся, всех предателей Родины кстенке поставим. Или повесим, на кого пули будет жалко. Но как ты так быстро оклемался? Мне Герсамия и Найдёнов рассказывали, что ты совсем плох был, боялись, что не выживешь.

— Ты же знаешь, на мне всё, как на собаке заживает, — сказал Максим. — Даже лучше. Повышенная регенерация — редкое свойство организма, так врачи говорят. Но, конечно, если бы не Анна… — он покачал головой. — Она народной целительницей оказалась, травницей. Сложила мне кости черепа так, что хороший хирург позавидует. Ну и травами отпоила потом, да.

— Повезло, — сказал Латышев. — Мне б такую травницу, — он поморщился и потёр бедро.

— Болит?

— Болит, что б её.

— Давай я посмотрю?

— Ну да, ты же волшебник, я помню. Давай. Если сделаешь так, что я в строй вернусь, по гроб жизни тебе благодарен буду!

Максим снял боль, подстегнул, как мог, регенерацию повреждённого нерва, ускорил рост кости. Он понимал, что таким образом, скорее всего, обрекает друга на скорую смерть. Егор Латышев вернётся в родную пехоту и погибнет где-нибудь под Сталинградом, на Курской дуге, в Карпатах, на Одере или даже на подступах к Берлину. Война будет длинной и кровавой, и тех, кто, начав войну в сорок первом, доживёт на передовой до Победы, останется очень и очень мало. Исчезающе мало.

Вот и делай так, чтобы их стало больше, сказал он себе. Делай всё возможное и даже сверх того. Старайся изо всех сил. Возвращение в строй Латышева, как ни парадоксально, сюда тоже входит. Даже, если он погибнет.

Но ведь может быть так, что не погибнет? Пройдёт всю войну, вернётся домой героем, женится, нарожает детишек, и всё у него будет хорошо. Может. Будем в это верить.

— Не болит! — радостно воскликнул Латышев, когда Максим закончил. — Совсем не болит. Нет, Коля, ты точно святой, не зря тебя так прозвали. Слушай, а чего мы чай-то пьём, два фронтовика? Давай по сто с прицепом в честь встречи и за моё дальнейшее выздоровление, — он подмигнул и щёлкнул пальцами по горлу. — Время к обеду, можем уже себе позволить. У меня есть.

— Выздороветь хочешь? — спросил Максим.

— Ещё бы! Что за вопрос?

— Тогда с выпивкой пока завяжи. Хотя бы на несколько дней. Дай организму справиться с раной. Я его стимулировал, а водка, наоборот, назад потянет.

— Серьёзно?

— Абсолютно.

— Чёрт, да я, если такое дело, вообще пить брошу, — заявил Латышев.

— Вообще не обязательно, главное, меру знать, но вот в этот конкретный момент пить не надо.

— Ладно. Тогда ещё чайку?

— Давай.

Поезд шёл до Ростова сутки, и они успели наговориться обо всём. Благо, случилось так, что ехали вдвоём. Остальные купе были полны, а к ним так до Ростова никто и не подсел.

Максим узнал, что сержант Александр Найдёнов погиб. Буквально на второй день после того, как они нарвались на засаду в Грипаках. Маленький солдат Прокопчик тоже, хоть и позже. А вот пулемётчик Муса Герсамия и снайпер-якут Иван Николаев вышли из окружения живыми. Так же выжили рядовой Гринько, шофёр Захар Чурсин и комдив Васильев.

— А Батманов, Стеценко, Маша из хозвзвода? — спрашивал Максим.

— Батманов погиб, Стеценко в госпитале, руку потерял, левую, отвоевался. Маша жива, насколько я знаю…

Максим слушал и вспоминал тех, с кем его уже столкнула война. Своих, не врагов. Врагов зачем вспоминать? Их убивать надо. Убил и забыл. Только так. Ну за редким исключением. А свои… Они свои. Родные. Близкие. Русские, советские люди. Все. И русские, и украинцы, и белорусы, и грузины, и якуты, и евреи — все. Свидится ли он с ними ещё? «Буду ль жив ещё? — Едва ли. Тут воюй, а не гадай» — пришли на ум строчки всё из того же любимого «Василия Тёркина». Всё верно, подумалось. Надо воевать. До самой Победы.

Расстались утром в Ростове. Обнялись, пообещав найти друг дружку после войны. Латышев остался на вокзале ждать поезда до Астрахани, а Максим отправился в комендатуру.

Комендатура находилась на Будённовском проспекте, бывшем Таганрогском, недалеко от вокзала. Максим, не торопясь, дошёл до неё за пятнадцать минут. Там он отметился, узнал, что одиннадцатый истребительный находится в Новочеркасске, и что через полтора часа туда пойдёт машина.

— Можете погулять пока, — сказал ему дежурный. — На рынок сходить или ещё куда. А к… — он посмотрел на часы, — десяти тридцати возвращайтесь. Шинель, если хотите, оставьте у меня, сегодня тепло.

Максим поблагодарил, оставил шинель и вышел из комендатуры.

Погода в Ростове-на-Дону шестого октября сорок первого года радовала — по небу плыли лёгкиебелые облака, а солнце пригревало если и не по-летнему, то вполне достаточно, чтобы чувствовать себя комфортно.

Сверившись с планом города, который ему любезно предоставил КИР, Максим повернул налево и пошёл неспешно по Будённовскому проспекту в сторону Дона.

Максим бывал в Ростове в юности и помнил город. Но он помнил Ростов конца двадцать первого века, а сейчас на дворе стоял октябрь сорок первого года.

Тем не менее, центр изменился не слишком сильно. Да, исчезли высотки из стекла, бетона и пластмонолита [1], которые во времена Максима возвышались то здесь, то там.

Вместо красивой разноцветной тротуарной плитки из того же пластмонолита — потрескавшийся серый асфальт.

Вместо гладкого — хоть яйцо покати — дорожного покрытия Будённовского — неровный булыжник, по которому с грохотом и стуком проезжают грузовики, редкие легковушки и телеги, цокают копыта лошадей.

Старые, ещё дореволюционные дома, часто облуплены и требуют косметического ремонта.

Ну и, конечно, трамваи. В конце двадцать первого века на Будённовском не было трамвайной линии, она пролегала только по улице Максима Горького. Здесь же Максим, пока шёл, увидел уже несколько номеров старых и немного смешных, как в кинохронике или на фото, трамваев, которые, позванивая, неторопливо бежали вверх и вниз по проспекту.

«№11. Рабочий городок — Сельмаш», — читал он таблички на них: «№5. Вокзал — Рабочий городок», «№9. Новое поселение — Сельмаш», «№3. Новое поселение — завод 'Красный Аксай».

В целом, Ростов был узнаваем. Да, людей на улицах поменьше и выглядят они совсем по-другому, но к этому он за месяцы войны привык, а для ориентации в городе ему, в общем-то, и карта была не нужна.

Во-первых, улицы в любом городе исчезают только в самом крайнем случае. Обычно, появившись однажды, остаются навсегда, до самой его смерти. Во-вторых, как когда-то объяснил ему друг юности, с которым они ездили на Ахтубу ловить раков, для того, чтобы ориентироваться в центральной части Ростова, нужно знать всего одну вещь: в какой стороне от тебя находится Дон и помнить, что течёт он с востока на запад (не точно, но почти).

В данном случае Дон был впереди, по курсу движения.

Максим миновал улицу Максима Горького, с удовлетворением заметив на ней трамвайные рельсы, потом Пушкинскую, Энгельса (в его времени и до революции Большую Садовую). Вот и вход в Центральный рынок или, как называют его сейчас, Старый Базар.

Базарный день, воскресенье, был вчера. Но и сегодня, в понедельник, на центральном торжище города хватало народа.

И чем здесь только не торговали!

Мясом и разнообразнейшей донской рыбой. Картошкой, морковкой и луком. Капустой (свежей и квашеной). Огурцами и помидорами (свежими и солёными). Хлебом и разнообразными пирогами (дорого, мука в дефиците, но — было). Яблоками и грушами (свежими и мочёными). Арбузами. Орехами. Петрушкой, укропом, сельдереем и васильком со щавелем.