Регрессор в СССР. Цикл (СИ) - Арх Максим

А потом вышел я… И, как и ожидалось, начал лажать… Конечно же, мне помогал шум, творившийся в сквере и перед сценой, ибо зрителей было много и все они пели, но для профессионала со стороны и для себя самого — пел я ужасно. И понимание того, что творю фигню, сковывало тело, тем самым провоцируя ещё большую дисгармонию.

Я стоял как столб посреди сцены и, не обращая внимания на зал, был погружен глубоко в себя, пытаясь вытянуть нужные ноты и не забыть при этом текст. Нужно сказать, что удавалось это мне далеко не всегда. На четвёртой песне моя лажа стала настолько очевидной, что мне даже стал подпевать не только Антон, но и Кеша, причём не только в припевах, но и в куплетах.

Я же, поняв, что ребята пришли на выручку, воспользовался этим, и чтобы не позориться ещё больше, отодвинулся от микрофона на полтора метра, чтобы в колонки мой голос вообще не попадал.

Зрители в ближе к концу выступления осознали, что оно происходит, что называется — «рублёво», но всё же решили не обижать музыканта, а по окончанию песнопений всё-таки поаплодировали в ладоши.

И в точности по моему плану, без пауз, как только я закончил лажать в последней песни, группа сразу же заиграла финальную композицию на немецком языке, которую к радости всей дойчен общественности, запел не я, а Антон.

По окончании композиции зрители впали в полный восторг и немедленно стала требовать песню на бис! А я… а я побыстрее реши ретироваться в гостиницу спасаясь от позора.

Глава 25

12 декабря. Понедельник.

ГДР. Дрезден.

«Ну, а что тут скажешь, конечно, я облажался. Чуда не произошло… Да этого, собственно, и следовало ожидать. Что так и будет, было понятно с самого начала концерта и даже раньше — ещё на репетиции. Я не могу петь, когда на меня смотрит столько народа, и не быть в определённой кондиции. Точнее сказать — не могу качественно исполнять композиции на трезвую голову. Для того, чтобы хорошо петь и качать аудиторию, нужна энергия, нужен праздник, нужно вдохновение и угар. Как веселиться и угорать, и при этом не быть навеселе или идиотом, я не знаю. Во всяком случае такое точно не в моих силах. Так чего же тогда я напрягаюсь и из кожи пытаюсь вылезти. Зачем себя терзаю муками, если ясно одно — так петь, как они хотят, на трезвую голову я однозначно не могу. Баста!» — корил я себя, глядя на покрасневшего от ора Лебедева, который придя к нам в номер устроил мне головомойку.

— Вот! — махнул он в очередной раз газетой. — Видал, как отзывается о тебе местная пресса. Всеми довольны. Кроме тебя. Один ты, понимаешь, и тут выделился. Как тут написано-то, — он открыл газету и стал искать: — Так, где это… Ага… вот… «Пел так, что у зрителей сложилось стойкое представление, что не этот мальчик поёт на пластинках исполнителя «Васиина» и что он является лишь блеклой копией того исполнителя», — смял газету в трубку. — И как это понимать? Это что навет или ты действительно пел: — вновь открыл газету и найдя подходящую строчку: — «Словно бы этот певец никогда не занимался музыкой и не только не знает, что такое ноты, но и что такое гармония».

— Чего, прям настолько плохо? — посмотрел я на представителя Госконцерта.

— Ну может и не настолько, но всё равно плохо, — безжалостно вбил гвоздь в крышку тот. — Это ещё хорошо, что площадка была на улице и зрителей было много.

— Что ж тут хорошего? Много зрителей — много позора, — казалось бы резонно заметил Лебедев, но оказался не прав.

— Не в нашем случае, — мотнул головой Минаев. — У нас именно размытость звука на большой объём площади, в купе с шумом танцующей и подпевающей толпы сыграло нам на руку. В противном случае результат мог быть катастрофическим.

— Ты слышишь, Васин?! Слышишь?! Катастрофическим! Вот до чего довело твоё разгильдяйство! — сделал акцент мидовец, погрозив пальцем, попыхтел и, чуть успокоившись, продолжил: — Скажу честно — я ничего такого о чём говорит товарищ Минаев и пишет пресса не заметил. На мой взгляд всё было вполне себе нормально. Но я, Васин, — он потряс газетой, — не профессионал. Поэтому не могу судить. А они, — вновь потряс, — сам видишь, чего пишут. И это, — свернул и убрал наконец газету в карман, — это ещё вполне дружелюбный отзыв, потому что наши германские друзья смогли внести кое-какие изменения в уже набранную статью.

— «Зер гуд», — кивнул пионер и, посмотрев на встревоженных членов комиссии, внёс рацпредложение: — Предлагаю для пользы дела снять меня с дистанции.

— Что? — не понял мидовец.

— Я говорю, что предлагаю вам отменить моё выступление на концерте. Пусть «Берёзка» и «Импульс» пляшут. А я пас.

— Да ты что… Обалдел что ль?! А ну отставить упаднические мысли!

— Нечего тут отставлять, — отмахнулся я. — Я изначально не хотел ехать в это грёбанное турне. Я сразу сказал, что на чужбине петь не могу и не хочу!

— Но ты же поехал! А раз поехал так и пой! На завтра концерт в Лейпциге отменили. Послезавтра отсюда поедем сразу в Берлин. Так что у тебя есть завтра целый день, чтобы наверстать упущенное и, учтя ошибки, выступить в столице ГДР как полагается советскому певцу.

— А я говорю: отмените!

— А я говорю: молчать! — неожиданно выкрикнул Лебедев. — Что ты о себе возомнил?! Буду выступать, не буду выступать… Хочу не хочу… Мы не в школе! Тебе выпала честь представлять нашу страну, и ты обязан спеть! Так что отставить сопли и нытьё! Завтра целый день тренируйся и пой, тебя никто трогать не будет. Учти, — он тыкнул в меня пальцем, — мы все надеемся на результат! Разбейся в лепёшку, но выступи достойно, как и подобает советскому человеку. Всё понял?!

— Не понял, — выразил я акт неповиновения, который мог объясниться подростковым характером, что проявляется при взрослении у некоторых человеческих особей. И дабы собеседник более полно понял пояснил: — Мне на*** ваши концерты не упёрлись!!

— Да ты… Да ты что?! — аж задохнулся визави и заорал: — А ну встать!

Я нехотя поднялся с кровати, сморщил морду лица и произнёс фразу из романа «Собачье сердце» Булгакова:

— Бить будете, папаша?

Кравцов хохотнул, а Лебедев повернулся к Минаеву:

— Проследи, чтобы из гостиницы никто из группы не выходил, а мы пойдём прогуляемся до магазина. Васину нужно ремень купить, — посмотрел на меня и, мотнув головой в сторону выхода, произнёс: — Пошли пройдёмся, свежим воздухом подышим. Глядишь ты и успокоишься, — и комитетчику: — Кравцов с нами.

Я не стал особо ерепениться и двинулся следом.

Вышли на улицу и пошли по тротуару.

— Ну в чём дело? — заложив руки за спину, вполне доброжелательно произнёс мидовец.

— Не в чём… Петь не хочу! И не могу!

— Васин — надо!

— Да по *** мне уже… — пооткровенничал пионер.

— Почему ты так себя ведёшь? — взял меня под локоть Лебедев и отвёл к стене здания, чтобы не мешать пешеходам.

Кравцов встал рядом и, делая вид, что ему не интересно, стал разглядывать витрину ателье.

— Да потому, что ты буквально з*** меня уже в корень. Мне голоса постоянно говорят, чтобы я тебя на *** послал! Ты сам-то понимаешь, что по кромке ходишь?! А я тебя не трогаю, хотя и могу! Встречусь с Брежневым и нажалуюсь на тебя! — заорал я.

— Что ты всё время про это говоришь, словно бы за мамкину юбку спрятаться собираешься?! Сам бедокуришь и правду, высказанную в глаза, выслушать не хочешь! — цыкнул Лебедев.

— Какую правду?! Я, блин, не покладая сил рублю для страны бабло! Валюту! Которая стране нужна! А вы всё мне палки в колёса ставите! То врага во мне ищите, то обвиняете не пойми в чём, то рассказываете, как и где мне петь! Нахрена вы это делаете? Я сам всё знаю!

— Знаешь?! Всё знаешь?!! — не сдержался мидовец и тоже заорал. — А знаешь ли ты, что люди Суслова вплотную занимаются тобой!?!

На его крик две проходящие рядом девушки остановились и в удивлении посмотрели на картину маслом — пятидесятилетний бюргер высказывает своему сыну своё «фи» на русском.