Гасконец. Том 1. Фландрия (СИ) - Алмазный Петр

Каково же было моё удивление, когда следом за мной увязались и гасконские кадеты! Насчёт них договориться было уже сложнее, но судя по всему, молниеносные штурмы Арраса и Бапома ускорили выполнение планов Его Величества на пару месяцев. Испанские основные силы были далеко, и де Тревиль разрешил взять с собой ровно пятьдесят человек.

Уже через день я, вместе со всей своей весьма разросшейся группой, и гасконскими кадетами, отправился на малую родину. Путь был лёгким, хотя пара испанцев и попыталась сбежать. Мы их отловили и, не то, чтобы мне далось это решение легко, застрелили. Оставшиеся девяносто восемь озлобились, но ненадолго. В основном, мы обращались с завербованными чертовски дружелюбно. Разве что оружия не возвращали, до прибытия в Гасконь.

Сама Гасконь, кстати, оказалась весьма милым местечком. Я почти не видел тех злосчастных коз, о которых каждый раз вспоминал д’Арамитц. Зато почти везде были гигантские виноградники и, конечно же, винодельни. Сдаётся мне, наш гугенот в этом вранье походил на студента, вырвавшегося из провинции и поступившего в какой-нибудь питерский университет. И потом, по каким-то своим причинам, увлеченно обливающий помоями малую родину. С другой стороны — де Порто ведь точно также поносил родной ему Беарн. Людская душа — потёмки.

Дома я познакомился со своей семьей (и впервые в жизни попробовал фуа-гра), но куда сильнее был тронут воссоединением Планше с его женой и детьми. Дворяне и простолюдины в Гаскони ютились в одинаковых каменных домишках, и я иногда гостил у слуги, наблюдая за его простым человеческим счастьем. Большую часть моего времени, правда, занимали другие дела.

Я купил землю, куда больше, чем требовалось бы для строительства особняка. Мне были нужны казармы и тренировочные площадки. Нужны были стрельбище и плац, в конце концов. Пока нанятые мною крестьяне всё это обустраивали, я решал семейные проблемы. Неграмотность безумно мешала, но я учился, стараясь всегда читать хотя бы несколько страниц перед сном. Так мозг лучше усваивает информацию.

К концу первого месяца моего «отпуска», когда тренировочный комплекс был достроен, я закончил и приводить в порядок дела отца. Долгов было не так уж много, а вот доход от нескольких поместий был около нулевым. Большую часть времени они пустовали, и мне с трудом, но удалось убедить родителей пустить их в дело.

Замок Кастельмор, в котором мы и жили, разумеется, отец бы никогда и никому сдавать не позволил. Но вот пару не самых плохих особняков — один в самое деревне Артаньян, а другой близ Беарна — я превратил в постоялые дворы. Всё лучше, чем пустовать десять месяцев в году. Не скажу, что деньги полились рекой, большая часть дохода всё равно уходила на «поддержание штанов», но в плюс я отца вывел.

Во второй месяц, мой тренировочный комплекс уже работал во всю. Я отобрал лучших из испанцев, и из гасконских кадетов и поставил их инструкторами. Новости о том, что граф де Кастельмор д’Артаньян набирает солдат быстро облетели Гасконь. Посчитав всё, включая кормёжку и жалование, я установил себе потолок в тысячу новобранцев, которые набрались уже в первые полгода.

Инструктора первое время филонили, и мне пришлось показать им что такое настоящая муштра. Вместе с кадетами я вставал за полчаса до рассвета, строил новобранцев, проводил смотры и утренние занятия. С каждого из нас сходило семь потов до обеда, и потом столько же до ужина. Пить я разрешал, но лишь тем, кто не был замечен в дуэлях. Испанцы роптали первый месяц, а потом, когда оказалось, что я могу себе позволить платить жалованье точно в срок и без задержек, сразу же прониклись. Эксцессы, всё равно, конечно же случались.

Телесные наказания были мне противны, но я не мог себе позволить идти так явно против духа времени. Но позитивное подкрепление всегда лучше работает, чем негативное. Поэтому, наряду с поркой для провинившихся, я ввёл премии для тех, кто активнее себя проявлял в организации. И, конечно же, нарушивший дисциплину хотя бы раз, какие бы организаторские качества не проявлял, премии лишался на год. Это отрезвляло, тем более, что большая часть мнила себя будущими офицерами. Все стремились командовать и приказывать, все надеялись занять места сержантов и лейтенантов.

Но так или иначе, обучение шло споро, и я не мог нарадоваться на своих наемников. Учил солдат («по-шведской моде», как я позже узнал) стрелять залпом в две шеренги, когда первая линия припадает на колено. То, что мне казалось попросту логичным, как человеку двадцать первого века, оказалось совсем недавним изобретением шведов. Деньги, правда, чертовски быстро таяли, но я и не питал иллюзий по этому поводу.

У меня не было возможности сразу купить себе мануфактуры, поэтому пришлось убедить отца надавить на пару его старинных друзей. Рука руку моет: я знакомился, улыбался, рассказывал о том, что приглашен ко двору нашим «общим другом и благодетелем, месье де Тревилем», обещал никого не забыть, когда осяду в Париже. Это позволило заключать не самые кабальные соглашения с ткацким цехом в Беарне. Моим парням нужна была форма.

С оружейней было куда сложнее. Мне пришлось взять займ у одного ламбардца, чтобы построить пороховую мельницу и цех. Вывезенные мною из Фландрии оружейники отливали не самые плохие аркебузы. От здоровенных мушкетов я решил отказаться. Шпаги, шпоры, бляхи для ремней — всё металлическое заказывали в кузнечном цеху в Беарне. Опять же, благодаря сотне фальшивых улыбок и поклонов, по относительно умеренной цене.

Всё это время, печатный станок работал без остановок. Слава Богу, про водяной знак знали уже как четыреста лет. Мне без труда удалось раздобыть сетчатый валик, чтобы проминать бумагу в нужном месте и оставлять там узор. Рядом с нашим замком было озеро, где водились прелестнейшие и до ужаса жирные утки.

Такую утку я и повелел нарисовать, а потом отпечатывать на месте водяного знака. Первым делом, я получил свою партию в двести пятьдесят облигаций. Каждая ценностью ровно в пятьдесят пистолей. Больше, чем у меня было на тот момент, но выпускать в свет сразу все я не собирался. Первым делом я нашел подельника, купившего у меня облигацию и реализовавшего его спустя строго оговоренные пару месяцев. Всё это время подельник тут и там «светил» ею и, после реализации, болтавший о надежности дела. За что и получил небольшое вознаграждение.

Помимо обычных облигаций, я выпустил партию «долговременных». По их условиям, реализовать их можно было лишь спустя шесть месяцев после подписи, но с небольшим бонусом, в десять процентов. После того как я сбыл, а затем реализовал с десяток обычных, народ потянулся и за долговременными. Это был успех — наш бюджет сразу же вырос раза в полтора, и то, я играл максимально осторожно, чтобы не превратить бизнес в пирамиду. Не выдавал больше облигаций, чем мог бы потом реализовать в худшем сценарии.

Где есть вклады (а долговременные облигации вкладами по своей сути и были), должны быть и займы. Но нет, любой намёк на ростовщичество повлёк бы за собой огромные проблемы с церковью, а я себе этого позволить не мог. Так что я отказался от этой затеи.

Но важнее всего было то, что я начал печатать свой… журнал. Назвал его просто «Шевалье», и помещал туда всё то, что могло продаться и не могло привести меня к виселице. Или плахе. Первым делом, это конечно же стихи Сирано де Бержерака. Мне кажется, именно им я и обязан успеху журнала. Носатый писал много и талантливо.

Он же порекомендовал мне несколько мыслителей, философов и поэтов — в общем, пройдох и его парижских собутыльников — к печати. Уже в первом номере, помимо эссе, стихов и отрывков из пьес, я дал рекламу. Разумеется, самого себя. Рассказывал о наборе новобранцев в кадетский корпус шевалье д’Артаньяна и предлагал печатать объявления, всего за два су. Распространялись журналы прямо в зданиях почты, что несколько ограничивало охват. Сама почтовая служба была ещё молода и охватывала лишь самые крупные города Франции. Тем не менее доход от журнала был едва ли меньше, чем от одного постоялого двора.