Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

В глазах Прошки вспыхнул интерес. Он кивнул с такой серьезностью, словно я отправлял его шпионом во вражеский стан.

— Все пронюхаю, Григорий Пантелеич! — и вылетел из конторы.

— Вы втягиваете мальчика в опасные игры, — тихо произнесла Варвара Павловна.

— Я учу его жизни, — хмыкнул я. — В нашем мире умение слушать за замочной скважиной ценится не меньше, чем умение читать. Договоритесь о встрече. Послезавтра. К полудню.

Два дня я работал как одержимый, но мысли постоянно возвращались к дому на Галерной.

Я выводил зубец шестерни, а в голове шла отладка. Спешка и низкая цена — явный признак скрытого дефекта, трещины, которую пытаются сбыть вместе со всем изделием.

Прошка вернулся поздно вечером на следующий день. Грязный, взъерошенный, он ввалился в контору и залпом осушил кружку кваса.

— Барин… — выдохнул он. — Там такое творится! Дворецкий-француз — фальшивый! Сапоги стоптанные, манжеты потертые, только вид делает! А горничная все время плачет, шепчет по-своему: «Куда мы поедем?». Они бежать собрались!

Понизив голос до шепота, он выпалил главное:

— И карета к ней по ночам приезжает! Без гербов! Но на дверце царапина хитрая, как змейка. Я точно такую же на карете вашего князя Оболенского видел!

Оболенский. Он-то откуда там взялся?

Так вот кто главный акционер этого «стартапа». И какую роль в его бизнес-плане отводят мне? Зицпредседателя? Ширмы, за которой он будет проворачивать свои дела? Ну уж нет, князь. В такие игры я и сам играть умею. Хотя откуда ему знать, что именно я собираюсь купить этот дом? Может Варвара наплела? Мог Петр Оболенский подсунуть мне в управляющую девушку? Да нет, что-то я на ровном месте придумываю сложности. Не стоит приписывать слишком много тому, чего нет. Варвара — не сообщник Оболенского.

— Хорошо, Прохор, — сказал я. — Ты молодец. Получишь награду к оплате. Теперь иди спать.

Когда он ушел, мозги начали оценивать риски. Что это? Любовная интрига? Или что-то более серьезное?

Отступать не имело смысла. Этот дом был мне нужен. А интриги… что ж, они лишь усложняли задачу, но не отменяли ее.

Утром меня разбудил привычный грохот стройки и крики артельщиков.

Около десяти часов, когда я как раз сверял смету на кровельное железо, в контору вошла Варвара Павловна. За ней, переминаясь с ноги на ногу, стоял лакей в ливрее, явно не принадлежавшей ни одному из известных мне домов. Ливрея была скромной, темно-зеленой, без шитья, сидела безупречно.

— Григорий Пантелеевич, — в голосе Варвары Павловны звучали стальные нотки, — посланник от мадам Давыдовой.

Лакей шагнул вперед и, не кланяясь, но и не выказывая пренебрежения, протянул мне сложенный вдвое листок плотной французской бумаги, запечатанный каплей черного воска без оттиска. Анонимная печать. Еще одна деталь в копилку.

Я вскрыл послание. Тонкие, летящие строки, написанные женской рукой, гласили предельно коротко: «Мадам Давыдова будет иметь удовольствие принять Вас сегодня в полдень для осмотра дома. Прошу быть точным». Ни подписи, ни комплиментов. Не приглашение, а вызов на дуэль.

— Передайте мадам, что я буду, — сказал я лакею, возвращая ему пустой взгляд. Он кивнул и удалился.

— Вы уверены? — озабоченно спросила Варвара Павловна. — Все это похоже на ловушку.

— Не беспокойтесь за меня, — ответил я. — В худшем случае я просто вернусь сюда.

Оставшиеся два часа я посвятил подготовке.

Первым делом — внешний вид. Я отмел мысль о щегольском фраке. Пытаться выглядеть аристократом — значит заранее признать свое поражение, выставить себя нуворишем, отчаянно рвущимся в высший свет. Моим оружием должна была стать моя сущность.

Я выбрал строгий сюртук из лучшего английского сукна — темно-серого, почти мышиного цвета. Идеальный крой, ни одной лишней складки. Белоснежная рубашка с жестким воротничком. Куплены специально для этого случая. Сапоги, начищенные до зеркального блеска, но без щегольских кисточек. Все это говорило не о праздности, а о деле. О точности. О капитале, вложенном в качество. Этот костюм был моим рабочим инструментом, таким же, как штихель или микрометр. Он не кричал о богатстве — он его констатировал.

Пока Гаврила запрягал лучшую пролетку, я вернулся в свою каморку. На верстаке, среди чертежей и инструментов, лежала моя старая лупа. Я повертел ее в руках. В этом мире камней и металлов она была моим скипетром и державой. Моим пропуском туда, где слова теряют цену, а значение имеет истинная природа вещей. Я сунул ее во внутренний карман сюртука — как талисман, напоминание о том, кто я есть на самом деле: эксперт. Человек, способный отличить настоящий алмаз от стекляшки, а чистый замысел — от интриги с двойным дном.

Всю дорогу до Галерной я прокручивал в голове предстоящий разговор, калибруя каждое возможное слово и жест. Моя задача — заинтересовать ее как единственный подходящий инструмент для решения ее, пока неизвестной мне, проблемы. Я не проситель, который пришел покупать дом. Я — специалист, прибывший для оценки сложного и, возможно, дефектного актива. И именно я, а не она, буду принимать окончательное решение. Еще и этот Оболенский…

Экипаж свернул с шумного Невского в тихие улицы Адмиралтейской части. Стук копыт по брусчатке стал глуше, словно мы въехали в другой акустический мир. Здесь не было криков разносчиков и грохота ломовых телег. Тоько редкий перестук подков дорогих рысаков да шелест платьев на широких тротуарах. Воздух стал другим — влажным, пахнущим близкой водой каналов. Я ехал по вражеской территории, каждый фасад и герб над воротами смотрели на меня с надменным безразличием. Они были здесь всегда. А я — пришлый. Чужой.

— Приехали, барин, — ипроизнес Гаврила.

Экипаж остановился перед строгим фасадом из темного гранита. Плиты были отполированы до такой степени, что в них мутно, как в темной воде, отражался серый питерский небосвод.

Дверь открыл дворецкий: высокий, седой француз с глазами, полными безнадежного смирения человека, который уже похоронил и своего хозяина, и самого себя. Фрак был безупречен, однако локти лоснились от времени. Прошка был прав — декорация.

— Месье Григорий? — сухо позвал он. — Мадам ожидает вас. Прошу.

Меня повели через анфиладу комнат. Пронизывающий, склеповский холод от мраморных плит пробирал даже сквозь толстые подошвы сапог. Пахло ароматом увядших фиалок. На ходу я сканировал пространство. Стены — в три кирпича. Идеальная звукоизоляция, можно хоть кузницу ставить. Потолки — четыре метра. Окна гостиной выходят на север… Господи, да это не гостиная, а готовая геммологическая лаборатория! Кто бы ни строил этот дом, он думал о деле, а не о балах. Или о тайнах.

Меня провели в безжизненную гостиную. На стенах остались светлые прямоугольники от снятых картин. Уцелели лишь несколько акварелей с видами Парижа. Ностальгия? Или намек на пункт назначения? Часть мебели была укрыта белыми саванами чехлов, а в огромном мраморном камине не было огня. Взгляд выцепил крошечную деталь на каминной полке — забытую мужскую перчатку из тонкой кожи. Забыта или оставлена намеренно, как символ того, что хозяин еще может вернуться?

Дворецкий указал на кресло и бесшумно удалился. Я, проигнорировал приглашение и подошел к окну, выходившему в заросший, одичавший сад.

Скрипнула дверь в глубине анфилады. Я обернулся.

Из полумрака в полосу света вышла женщина. Силуэт, походка, чуть склоненная голова — что-то смутно знакомое, как мелодия из сна.

Она остановилась в нескольких шагах.

И мир остановился.

Сердце споткнулось, пропустило удар и забилось где-то в горле, бешено, как пойманная птица. Не может быть.

Только одна женщина в мире почему-то вызывала во мне такую бурю.

Аглая де Грамон.

Глава 26

Сердце споткнулось и заколотилось о ребра так, что глухой стук, казалось, разносился по всей мертвой гостиной. Ладони мгновенно взмокли. Аглая де Грамон. В голове — ни единой мысли, лишь мальчишеское «не может быть». Тело, в очередной раз предав, напряглось, готовое то ли к бегству, то ли к неуклюжему, рабскому поклону. Идиот.