Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Рваным вдохом я втянул воздух, пахнущий увядшими фиалками. Холод. Вот за что нужно цепляться. Не давая себе утонуть в ее взгляде, я резко отвернулся и в два шага оказался у огромного, до самого пола, окна. Ледяное стекло остудило лоб. За ним, в заросшем саду, ветер терзал голые, черные ветви старых лип. Дыши, Звягинцев, дыши. Это не женщина. Это переменные в уравнении. Анализируй. Не чувствуй. В мутном стекле отразилось бледное лицо с темными кругами под глазами. Во взгляде смешались усталость и несвойственная этому телу жесткость. Все, Гришки больше нет. Есть мастер. Нет, нужно срочно сводить самого себя к местным куртизанкам. Решено, завтра пойду к ним — мильчишки ради.

— Прошу вас, господин мастер, присаживайтесь. День выдался холодный, вам надобно согреться.

Ее спокойный, мелодичный голос, с едва уловимым французским акцентом — не дрогнул. Она либо не заметила моего секундного замешательства, либо была слишком хорошей актрисой. Я обернулся. Пелена шока схлынула, и я наконец ее рассмотрел. У мраморного камина стояла она, и темное, строгое платье без единого украшения лишь подчеркивало безупречную белизну кожи. Красива, да. Но это была холодная, отстраненная красота статуи. А в глазах, которые я помнил смеющимися, застыла тень тревоги.

Жестом она указала на столик с тончайшим севрским фарфором. Приняв приглашение, я опустился в жесткое кресло с прямой спинкой и поставил на пол дорожный саквояж. Отметил про себя: чашки всего две. Гостей здесь не ждут. Не светский прием — деловая встреча. Она разлила чай с грацией, отточенной в лучших салонах Парижа, где каждое движение — выверенная постановка.

— Князь Оболенский много о вас рассказывал, — начала она, передавая мне чашку. Ее улыбка была безупречна и так же холодна, как фарфор в ее руках. — Но я, знаете ли, не слишком доверяю его восторженным речам. Я послала своего человека к господину Дювалю. Он рассматривал вашу работу для императрицы. И вот его слова я нашла более убедительными. Господин Дюваль сказал, что вы заставили камень говорить. Вот я и подумала… возможно, вы поймете и душу этого дома.

Вот как. Она проверяла? Наводила справки? Тем интереснее.

— Весь Петербург гудит о вашем таланте. И о вашей таинственности. Князь, говорят, бережет вас как зеницу ока. Утверждает даже, что он ваш единственный покровитель.

Первый укол. Попытка загнать меня в клетку с табличкой «собственность князя Оболенского». Я сделал глоток. Чай был превосходен. Поставив чашку на блюдце, я позволил ей издать легкий, но отчетливый стук, нарушивший выверенную тишину.

— Князь Петр Николаевич был моим первым серьезным заказчиком, и я весьма признателен ему за оказанное доверие, — произнес я ровно, глядя ей прямо в глаза. — Но времена меняются, графиня. Благодаря Именному Указу Государя, я теперь — свободный мастер, отвечающий за свои труды лишь перед Кабинетом Его Величества. Я служу Империи, а не частным лицам.

На ее лице не дрогнул ни один мускул, однако радужка глаз неуловимо потемнела. Слова достигли цели. Видать поняла, что перед ней не ручной щенок князя.

— Позвольте мне проявить прямоту, графиня, — продолжил я, не давая ей опомниться. — Я человек дела, и мое время стоит дорого. Слухи о вашем доме полнят город. Говорят, вы отказали господам купцам, которые, как мне известно, предлагали вам целое состояние. Но согласились на встречу со мной. Почему? Я не склонен верить, что причина кроется лишь в моем тонком художественном вкусе.

Ее пальцы, державшие чашку, дрогнули. Она ожидала торга, комплиментов, но никак не прямого, почти грубого вопроса, срывающего с ее затеи всю мишуру. На мгновение ее лицо утратило светскую маску, и под ней проступила простая человеческая усталость. Она поставила чашку и вздохнула.

— Вы проницательны, господин мастер. Более, чем я ожидала. Что ж… вы правы. Я действительно не просто продаю дом.

Откинувшись на спинку кресла, ее поза стала менее напряженной.

— Мое положение в Петербурге, как вы понимаете, непросто. Я иностранка. Чтобы утвердиться здесь, чтобы мой салон имел вес, мне нужно быть в самом центре. Я мечтаю о доме на Дворцовой набережной. О месте, которое могло бы соперничать с лучшими домами Парижа. Но мой супруг… — она произнесла это с легкой, горькой усмешкой, — полковник Давыдов — человек старой закалки. Солдат, а не царедворец. Он считает все это пустой блажью и наотрез отказывается покидать фамильное гнездо.

Она говорила, а я уже раскладывал ее слова по полочкам, как ювелир — камни на бархате. Красивая, стройная легенда, почти безупречная.

— Продажа этого дома, — продолжала она, — это способ поставить его перед фактом. Создать капитал для покупки нового особняка. И теперь, я полагаю, вы понимаете, почему я не могу продать его купцам? Сделка с купцом станет известна на бирже через час. Это будет скандал, унижение для моего мужа. Он никогда мне этого не простит. Мне нужен был не просто покупатель. Мне нужен был человек вашего круга… или стремящийся в него. Человек, для которого репутация — не пустой звук. Покупка вами этого дома будет воспринята как естественное желание мастера, обласканного двором, утвердить свой новый статус. Это будет светская новость, а не торгашеская сделка. Это будет тихо. И, — она посмотрела на меня в упор, и в ее взгляде была почти отчаянная мольба, — я готова заплатить за эту тишину. Заплатить, уступив в цене.

Она замолчала. Рассказ был идеален. Каждое слово на своем месте. Она давила на все нужные точки: мое тщеславие, мое стремление к статусу, мою выгоду. Любой другой на моем месте уже был бы готов подписать купчую. Но ее история была прекрасна, как идеально ограненный камень. А я, приглядевшись, видел в самой его сердцевине темное пятно — уродливое включение лжи, которое обесценивало все остальное. Отказаться от тройной цены ради «тишины»? Чушь. В этом мире за тишину не платят. Тишину покупают за гораздо большие деньги. Она врала. Или, что еще хуже, говорила лишь малую часть правды, скрывая за ней нечто, что могло стоить мне не только денег, но и головы.

Остывший чай я допил одним глотком. Его тонкий цветочный аромат, еще недавно изысканный, теперь казался таким же фальшивым, как и вся ее история. Поставив чашку на столик, я мысленно отгородился от этой женщины, от ее завораживающей красоты и драматических пауз. Смотреть нужно было не на нее, а на сделку. Препарировать ее, как необработанный алмаз, — выискивая скрытые трещины, способные расколоть камень при первой же попытке огранки. И этот «камень» был полон изъянов.

В голове застучало. Полковник. Герой войны. Вернется с похода, а дома нет. Продан за его спиной женой-француженкой. Скандал. Неизбежный. И мое имя — «мастер Григорий», еще теплое от высочайшего указа, — тут же втопчут в грязь. «Интриган», «сводник», «выскочка, что помогает аристократкам обделывать их делишки» — эти ярлыки прилипнут намертво, и никакой кислотой их потом не смоешь. Все, ради чего я вкалывал до кровавых мозолей, все, что строил бессонными ночами, — коту под хвост из-за одной сомнительной сделки. Моя репутация — единственный настоящий капитал, превратится в пыль.

А закон? Горькая усмешка сама тронула губы. Я, человек из мира, где договор — святыня, угодил в реальность, где закон гибок, как ивовый прут, а слово героя войны весит больше всего Талмуда уездного суда. Оспорит сделку — и ее аннулируют. А я останусь обманутым дураком, которого вышвырнут на улицу из им же оплаченного дома.

А над всем этим, как паук в углу, висела тень Оболенского. Князь. Это он ее направил, он слил ей информацию о моих деньгах и поиске, он столкнул нас лбами. Зачем? Ответ был прост и гадок. Оболенский ждал, когда я вложу все средства в эту авантюру и стану уязвим, как черепаха без панциря. И вот тогда рядом непременно окажется он, «великодушный» благодетель, с предложением «дружеской» помощи — и новой, уже неразрывной цепью долговых обязательств. Он меня не отпустил. Просто сменил железный ошейник на золотой.

Я поднял на нее глаза. Она ждала, и во взгляде ее читались нетерпение и уверенность. Соблазненный низкой ценой и красивой историей, я уже должен был быть на крючке. Пора было показать ей, что рыба в этом пруду оказалась с зубами.