Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

— Графиня, ваша история очень трогательна, — с холодной вежливостью произнес я, поднимаясь с кресла. — И этот дом мне действительно нравится. Но я человек дела. И привык доверять не красивым словам, а поступкам, которые обеспечивают честь всех сторон.

Она напряглась. Я ломал ее заготовленный сценарий.

— Я человек новый в Петербурге, — продолжил я, медленно прохаживаясь по комнате. — Мое слово перед Государем — мой единственный капитал. Я не могу рисковать им, ввязываясь в дело, которое может быть… истолковано неверно. Поэтому, чтобы эта сделка не бросила на меня даже малейшей тени, она должна быть совершена при свидетелях, чья честь не вызывает сомнений.

Она удивленно вскинула брови. Это был ее язык — язык аристократии, где репутация дороже денег.

— Я хотел бы, чтобы при составлении купчей, помимо официальных лиц, присутствовал и поставил свою подпись человек, который сможет поручиться… хм… за добрую волю вашего супруга в этом деле. Человек, который своим именем сможет подтвердить, что полковник Давыдов осведомлен о ваших намерениях и не имеет возражений. Его честь должна стать залогом чистоты этого дела.

На мгновение она замерла. С ее лица схлынула краска, оставив лишь фарфоровую бледность, и даже дыхание, казалось, остановилось. Поняла? Я просил морального поручительства, которое в их мире было нерушимым. Если ее история чиста, найти такого человека — не проблема. Но если она лгала…

И тут же я нанес второй, добивающий удар.

— Впрочем, — сказал я с самым невинным видом, словно меня только что осенило, — чтобы облегчить вам задачу, я мог бы предложить кандидатуру такого свидетеля чести. Например, князя Петра Николаевича Оболенского. Он знаком нам обоим. Думаю, он, как человек чести и ваш добрый друг, не откажется скрепить своей подписью купчую и выступить официальным гарантом нашего с вами договора.

Я смотрел на нее, не давая отвести взгляд. На ее лице мелькнул испуг. Она судорожно сглотнула, ее пальцы вцепились в резной подлокотник кресла. Если она действует заодно с Оболенским, то должна с радостью согласиться. Если же он ее шантажирует или она пытается обмануть и его тоже, придется отказаться — и тем самым раскрыть карты.

Пауза затянулась.

— Князь… — начала она, и голос ее едва заметно дрогнул. — Князь Оболенский — человек слишком светский и… занятой. Я не хотела бы утруждать его такими прозаическими делами. Я… я поищу другого поручителя.

Неумелая, поспешная ложь ребенка, пойманного с поличным. Этим ответом она, сама того не желая, подтвердила все мои худшие подозрения. С Оболенским что-то нечисто. Вся эта история — шкатулка с двойным дном, где роль князя ключевая и, очевидно, неблаговидная.

— Как вам будет угодно, графиня. — Я вежливо склонил голову, скрывая триумф. — Я буду ждать. Скажем… неделю. Если за это время вы найдете достойного поручителя, готового встретиться со мной и подтвердить свои гарантии, мы продолжим наш разговор о цене. Если нет — я буду считать ваше любезное предложение более не в силе.

Не дожидаясь ответа, я поклонился, развернулся и пошел к выходу, оставляя ее одну в этой холодной, безжизненной гостиной, в полном смятении. Что она предпримет? Свяжется с Оболенским? Попытается найти кого-то другого? Все равно, я не хочу играть в такие игры.

Карета тронулась прочь от Галерной, унося меня от Аглаи. Я откинулся на жесткую кожаную спинку и закрыл глаза, вдыхая холодный воздух, пропитанный запахом сырой шерсти и едва уловимым ароматом духов Аглаи, въевшимся в обивку. Перед глазами стояло ее лицо — фарфоровая маска, под которой на мгновение проступил страх. Поймал. На лжи, на несостыковке, на паническом отказе от кандидатуры Оболенского. Но эта маленькая победа не приносила радости. Скорее наоборот: грязное чувство, будто угодил лапкой в каплю меда. Сделка была слишком рискованна, но и отказываться от дома, идеально подходящего для моих тайных проектов, было невыносимо глупо. Тупик. В голове гудело от напряжения, я лихорадочно перебирал варианты, но каждый вел либо к скандалу, либо к зависимости от Оболенского.

Чтобы подумать, я приказал Гавриле ехать медленно, без цели, просто кружить по Адмиралтейской части. Карета свернула на Гороховую. За окном текла простая, понятная в своей суете жизнь столицы: сновали извозчики, спешили по делам чиновники в потертых шинелях, тащились с рынка кухарки с корзинами. А я застрял в мире полутонов, намеков и недомолвок, где каждое слово имело двойное дно.

Мой рассеянный взгляд скользнул по вывескам. «Булочная Филиппова», «Колониальные товары», «Цирюльня мсье Антуана»… И вдруг — «Механические и музыкальные инструменты. Мастер Иоганн Штраух». Под вывеской, в запыленном окне мастерской, был выставлен сложный механизм с латунными валиками, пружинами и гребенками. Рядом, в позолоченной клетке, застыла крошечная певчая птичка с перьями из эмали. Простая витрина ремесленника — и в мозгу щелкнуло реле, замыкая цепь памяти.

В голове «распаковался» целый пласт воспоминаний. Эрмитаж, девяносто пятый год. Не парадные залы, а тихие, пахнущие воском и скипидаром реставрационные мастерские. Меня, Анатолия Звягинцева, включили в состав группы Юрия Павловича Платонова. Перед нами стояли знаменитые часы «Павлин» Джеймса Кокса. Шедевр умирал. Время и неудачные чистки оставили на позолоте одного из перьев хвоста уродливое темное пятно коррозии. Юрий Павлович, главный хранитель, человек невероятной эрудиции и осторожности, долго не решался взяться за работу. Дилемма казалась неразрешимой: чтобы восстановить позолоту по старинной технологии, перо нужно было снять, но оно было частью сложнейшего механизма, заставлявшего хвост раскрываться.

«Мы не можем его снять, Толя, — говорил мне Платонов, качая головой. — Механизм хвоста — это система из сотен рычагов и тяг. Если мы его разберем, никогда не соберем обратно. Синхронизация будет утеряна навсегда. Либо живой механизм с пятном, либо красивый, но мертвый павлин».

Они видели тупик. Я — вызов. Попросив все чертежи и схемы, я неделю просидел над ними, прежде чем, получив наконец неохотное разрешение Платонова, начал операцию. Работа ювелира, вынужденного стать часовщиком. Я не лез в механизм — я, как хирург, делал «лапароскопию», сконструировав специальные микро-инструменты, чтобы, не нарушая основной сборки, отсоединить именно ту группу тяг, что отвечала за проклятое перо. Пальцы до сих пор помнят холод латуни и то, как, затаив дыхание, я выводил из зацепления последнюю шестеренку. А потом была уже моя, ювелирная работа — восстановление позолоты. И самый страшный момент — обратная сборка. В глазах всей группы и самого Юрия Павловича застыл благоговейный трепет, когда после завода механизма павлин повернул голову, и его хвост плавно, без единого скрипа, раскрылся во всем своем сияющем великолепии. Пятна не было. Механизм жил. Я не просто починил вещь. Я заглянул в душу гения-механика, чтобы спасти работу гения-ювелира.

Мысль о музыке для своего будущего салона на Невском вернулась, но уже на совершенно ином уровне. Не просто купить шкатулку. Создать. Создать то, чего здесь еще не видели. Машину, способную исполнять не примитивную польку, а сложные, многоголосые произведения. Оркестрион.

Я закрыл глаза, отгородившись от шума Гороховой. На темном фоне внутреннего экрана, светясь, как нити раскаленного металла, уже проступали чертежи. Перед мысленным взором выстраивалась сложная система сменных программных валиков, каждый для своей мелодии. Мозг уже рассчитывал передаточное число мультипликатора, который раскрутит маховик до нужной скорости. В воображении вырисовывался резонаторный корпус из красного дерева, его изогнутые стенки, рассчитанные так, чтобы усиливать низкие частоты, придавая звучанию глубину и бархат. Я видел, как молоточки, обитые тончайшей замшей, касаются стальных язычков, рождая чистый, хрустальный звук.

Теоретически, я мог спроектировать все до последнего винтика, выплавить идеальный сплав для гребенок, изготовить на своих станках самые сложные узлы. Однако я — ювелир. Материаловед. Я провел одну гениальную «операцию», но никогда не строил живой организм с нуля. Существовали тысячи нюансов, которые познаются только опытом: секреты подбора и сушки дерева для корпуса, хитрости нарезки зубьев на шестернях, таинство настройки звука, когда малейший сдвиг язычка меняет все. На то, чтобы постичь это методом проб и ошибок, уйдут годы, которых у меня не было.