Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

И что это мне дает?

Я тихо, беззвучно расхохотался.

Это дает мне всё. Просто — все.

Берем один набор из трех простых дисков — получаем один сложный узор. Меняем один диск — и узор меняется до неузнаваемости. Меняем все три — получаем нечто совершенно новое. Комбинируя эти простые розетки, можно создавать тысячи разных, неповторимых узоров! Это уже, вашу мать, механический синтезатор орнамента! Музыкальная шкатулка, которая вместо звуков рождает геометрию! Вот и еще одна причина зачем мне нужен Кулибин.

Я бросился к столу. Рука летала по бумаге. Пьянящий восторг уступил место азарту конструктора. На бумаге начали появляться первые эскизы. Я видел эту машину так ясно, словно она уже стояла передо мной. Видел, как вращаются ее шестерни, как ходят рычаги, как острый резец, послушный воле, врезается в металл, рождая кружево, которое еще не видел этот мир.

Эйфория — дрянь. Пьянит, как дешевое шампанское, а наутро голова трещит. Идея — это всего лишь искра. Чтобы она превратилась в пламя, способное переплавить металл, нужны дрова: чертежи, материалы, технология. Я снова был на своей территории. Мир за стенами каморки сжался до неразборчивого шума.

Первое, с чего я начал, — скелет. Станина. Основа, на которой будет жить вся эта сложная механика. Вспомнив свою возню с войлоком и кожей для гранильного станка, я поморщился. Припарки для мертвого. Здесь нужна была скала. Малейшая дрожь, микронное колебание — и тончайшая линия узора превратится в уродливую рваную рану. Дерево? Слишком живо, слишком капризно. Дышит, ссыхается, гуляет от влажности. Нет.

На бумаге начал проступать контур массивной, цельнолитой чугунной станины. Ребра жесткости, пазы, посадочные места — я проектировал ее с въедливостью гробовщика, снимающего мерку. Это будет позвоночник, а не деталь. Я уже представлял себе лица мастеров, когда подсуну им этот чертеж.

«Барин, да на кой-ляд нам якорь от линкора?». А я с удовольствием объясню им про резонансные частоты, а потом посмотрю, как они, матерясь, будут отливать эту громадину в полтонны весом (хотя — нет, не знают они про это ничего, не расскажу). Их корабельные технологии здесь придутся как нельзя кстати. А для самых точных поверхностей… О, здесь я заставлю их вспомнить дедовские методы. Шабрение. Час за часом, вручную, соскабливая металл микроскопическими слоями, пока две плиты не начнут прилипать друг к другу, вытесняя воздух. Долго? Адски. Зато результат будет абсолютным.

Дальше — сердце. Привод. Ножной? Детский сад. Он хорош для короткой работы, но здесь нужна стабильность. Часами. Без перебоев. Человеческая нога дрогнет, устанет. Паровой двигатель? Грубо. Пыхтит, трясется, плюется паром. Для камнедробилки Боттома — в самый раз. Для моего механического кружевника — смерть. Мне нужен был ровный, методичный, как у хронометра, пульс.

Идея пришла не сразу. Я перебрал и водяное колесо, и даже мысленно прикинул ветряк, прежде чем, выругавшись на собственную глупость, вспомнил часы. Огромные напольные часы с гирями, я их в Гатчине видел. Веками они отмеряли время с безупречной точностью, движимые силой тяжести. Вот он, мой идеальный двигатель! Я быстро набросал эскиз: тяжеленная чугунная гиря на цепи, перекинутой через барабан. Она будет медленно, неумолимо опускаться, вращая главный вал. Ровно. Постоянно. Без рывков. А скорость? И снова — поклон старине. Центробежный регулятор Уатта. Два чугунных шара на рычагах, которые при увеличении скорости расходятся и притормаживают механизм. Простая и надежная система. Моя машина будет сама себя контролировать.

И, наконец, мозг. «Программный» блок. Та самая система сменных розеток, которая и превращала эту железную тварь из шарманки в рояль. Я погрузился в мир чистой математики, которую ненавидел в институте и которая стала моим главным оружием здесь. На бумаге рождались формулы, описывающие движение точки по сложной кривой. Синусоиды, эпициклоиды… Вся эта высшая математика, которая в моем мире была абстракцией для скучающих профессоров, здесь обретала физический смысл. Каждая формула превращалась в профиль простого диска-копира. Одна розетка — волна. Вторая — эллипс. Третья — что-то похитрее. А затем в дело вступала система рычагов-сумматоров. Один рычаг снимает движение с первого диска. Второй — со второго. А третий, главный, складывает эти два движения в одно, новое. Эдакая чистая механическая магия. Я создавал конструктор. Алфавит. Из его букв я смогу сложить любую поэму из металла.

Когда с «мозгом» было покончено, остался последний штрих. Жало. То, что будет непосредственно грызть металл. Обычный стальной резец? Сточится через десять минут. Постоянно его перетачивать — сбивать настройку, терять микроны. Нет. Здесь нужно было оружие из другого арсенала. Мой взгляд упал на остатки сырья — мелкие, негодные для огранки алмазы и сапфира — тот, что с Оболенского перстня.

Я набросал чертеж резца. Крошечный кристалл алмаза будет впаян в стальной держатель. А затем его вершине будет придана идеальная режущая кромка. Чем? Конечно же, алмазной пылью. Я буду создавать алмазный инструмент, чтобы обрабатывать алмаз. Замкнутый круг совершенства. Такой резец сможет работать неделями, не теряя остроты.

Ночь прошла как в лихорадке. Еще с прошлой жизни у меня осталась отвратительная привычка — выпадать из времени, если идея захватила. В этом времени все это усугубилось выносливостью молодого тела.

Когда в окно заглянул первый бледный луч рассвета, я откинулся на спинку стула. Тело затекло, глаза горели от напряжения. Передо мной, на заваленном эскизами столе, лежал проект машины, которая опережала свое время лет на восемьдесят. Не копия станка Бреге, а его совершенный потомок из будущего. Я смотрел на эти листы, исчерченные линиями и цифрами, и чувствовал благоговение творца.

Тело, выжатое до последней капли, ныло тупой болью, но мозг отказывался глохнуть. Чертежи лежали на столе. И тут же, без паузы, без передышки, во мне проснулся другой человек. Делец. Тот самый Анатолий Звягинцев, который в прошлой жизни умел и гранить камни, и впаривать их за такие суммы, что у министра финансов случалась изжога.

Мозг переключился с вопроса «как сделать?» на куда более приятный — «как на этом заработать?».

Первое, очевидное. Госзаказ. «Щит Империи». Я смотрел на чертежи и видел свою охранную грамоту. Мы сделаем для Монетного двора такую защитную сетку, что их фальшивомонетчики скорее удавятся, чем попытаются ее подделать. А это значит — я становлюсь незаменимым. Для казны, для Государя. Это звание «Поставщика Двора». Броня. Статус, который выводит меня за скобки придворных интриг. Оболенский может дуться, Феофилакт — плести свои паутины. Но никто не тронет человека, который держит руку возле пульса государственной казны.

Второе, куда более вкусное. Эксклюзив. Я усмехнулся, представляя себе вытянутые физиономии Дюваля и прочих парижских павлинов. Они все работают по одному лекалу: камень — главный, оправа — прислуга. А я? Я смогу резать узоры, которых не видел этот мир. Наносить гильош и на золото, и на платину, и на сталь, да хоть на черта лысого. Мои изделия будут узнаваемы с первого взгляда. Это будет мой стиль. Моя подпись. Люди будут покупать не просто бриллиант. Они будут покупать «Григория Пантелеевича».

Кстати, нуно придумать себе бренд. Фамилия? Вряд ли у бедного мещанина есть фамилия. Ладно, подумаем на досуге, что можно сделать. Но бренд нужн.

Я откинулся на спинку стула. Голова закружилась от открывшихся перспектив. Это фундамент моей будущей империи и моей независимости. Я, безродный сирота, запертый в этой недостроенной коробке, только что начертил план захвата их мира. И они сами дадут мне на это деньги.

И в этот самый момент, на пике триумфа, в холодный, упорядоченный мир чертежей и расчетов, бесцеремонно ворвался чужеродный образ. И это были не формула и не схема.

Лицо.

Аглая де Грамон. Вернее, Давыдова.

Насмешливый, изучающий взгляд. Я помнил его так ясно, будто она стояла сейчас передо мной. Стройные ряды формул на бумаге вдруг расплылись, потеряли фокус. Я вспомнил ее ложь. Ее красоту. Ее ум. И тут же, как удар под дых, я вспомнил другое. Сад Оболенского. И то, как это молодое, идиотское тело отреагировало. Как сердце споткнулось и заколотилось где-то в горле. Как ладони мгновенно стали липкими.