Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Отойдя к окну, я взглянул вниз. Стройка выглядела Вавилонской башней, которую строит безумец, говорящий на другом языке. И гнев небес уже собирался над ее крышей.

Чернокнижник. Господи… Мастера… Да ни один приличный ремесленник и на пушечный выстрел не подойдет к моему дому. Перекрестятся и сплюнут. Заказы? Какой набожный граф решится купить перстень, созданный «рукой дьявола»? Это клеймо.

А враги… Им и делать-то ничего не придется — я сам вручу им идеальное оружие. Достаточно лишь «с огорчением» доложить Государю: «Ах, Ваше Величество, талант у мастера велик, да только народ его не принимает… Ропщут люди… Говорят, нечистая в нем сила…». И все. Конец. Меня просто уберут. Тихо, без шума. Отправят в какой-нибудь Соловецкий монастырь «на покаяние», где я и сгнию, вытачивая из дерева крестики до конца своих дней.

Нужно было действовать — совершить публичный акт. Показать им всем, что я — один из них. Что я стою под тем же небом и молюсь тому же Богу.

Я резко обернулся. Прошка, испуганно глядевший на меня со стула. Жертва. Вестник. А теперь — мой проводник.

— Прохор, — я улбнулся, — собирайся. Веди меня в церковь.

Мы шли по Невскому, и воскресное утро преобразило проспект. Грохот телег и крики торговцев уступили место чинному перезвону колоколов и мягкому перестуку копыт дорогих рысаков. Воздух, очищенный ночным морозцем, был прозрачен и гулок. Петербург шел к обедне. Любопытные, косые взгляды провожали меня: строгий, безупречно сшитый сюртук и начищенные до блеска сапоги выделяли из толпы не меньше, чем синяк на лице моего юного спутника. Прихрамывая, Прошка семенил рядом, его лицо выражало смесь гордости и священного ужаса — он вел своего «чернокнижника» каяться.

Когда впереди, над крышами, выросла громада храма, — я невольно замедлил шаг. Я ожидал полутемного, намоленного пространства, но за тяжелыми, окованными медью дверями открылся не храм — сцена. Внутри гудел многоголосый, приглушенный хор, тонувший в волнах мощного, поднебесного пения. Воздух был густым, почти осязаемым, сотканным из ладана, талого воска и сотен дорогих духов. Свет, пробиваясь сквозь высокие окна, выхватывал из полумрака то блеск эполета на гвардейском мундире, то радужную вспышку бриллианта на шее какой-нибудь графини, то строгое, сосредоточенное лицо сановника. Храм был полон — это был свет Петербураг. Весь свет, вся власть, все богатство Империи собиралось, чтобы исполнить главный еженедельный ритуал: показать себя Богу и друг другу.

Прошка остался снаружи. Я пошел в сторону, к одной из колонн, где было посвободнее. Стоя в тени, я превратился в наблюдателя. Да, это был светский раут недели, неформальная биржа, где заключались сделки, плелись интриги и решались судьбы. Вон небрежно крестится сенатор, искоса поглядывая на министра у алтаря, — ловит момент для короткого разговора после службы. Вон стайка фрейлин шепчется за веерами, оценивая новый наряд княгини Белосельской. В нескольких шагах от меня мелькнул знакомый, сухопарый профиль Сперанского. Он стоял погруженный в себя, и его сосредоточенность казалась единственной подлинной вещью в этом театре благочестия. А чуть дальше, в кругу молодых гвардейцев, сияла Аглая. В скромной, по последней парижской моде, шляпке, она казалась экзотической птицей, случайно залетевшей в стаю ворон. Она что-то говорила, даже смеялась. Тело предательски напряглось, сердце сделало привычный кульбит. Взгляд пришлось тут же отвести.

Хватит. А ведь я собирался сегодня совсем не в церковь.

Мой взгляд скользнул дальше по лицам и вдруг зацепился. Замер. Рядом с яркой, почти вызывающей красотой Аглаи стояла другая девушка. Иная. Высокий, чистый лоб, строгая линия бровей, плотно сжатые губы. Темное, почти монашеское платье без единого украшения. В ней не было ни кокетства Аглаи, ни жеманства придворных барышень. Была порода. И ум — он светился в ее серьезных, глубоких серых глазах, которые смотрели не по сторонам, а куда-то внутрь, на горящие перед иконой свечи. Мозг старого геммолога мгновенно выдал вердикт: идеально ограненный сапфир высшей воды. Не кричащий, не бьющий в глаза, но обладающий такой глубиной и чистотой цвета, что рядом с ним любой бриллиант казался вульгарной стекляшкой. И впервые за долгое время тело не взбунтовалось. Вместо судорожного спазма в груди разлилось ровное, спокойное тепло. Не вожделение. Интерес. Глубокий, почти научный интерес к редкому и прекрасному явлению.

О как! И такое, значит, возможно. Не только телу взбрыкивать — мозги тоже способны на достойную оценку драгоценных камней женской породы.

Когда началась суета перед причастием, я на мгновение отвлекся, а снова посмотрев в ту сторону, ее уже не увидел. Толпа сомкнулась, поглотив строгий, темный силуэт. К собственному удивлению, я уже искал ее глазами. Взгляд метался с одного лица на другое, скользил по шляпкам и мундирам в тщетной попытке вновь отыскать в этом людском море островок спокойствия и ума. Она исчезла. Осталось лишь странное, необъяснимое чувство, будто я упустил нечто важное.

Когда волны хора стихли и служба подошла к концу, людской поток, шурша шелками и позвякивая шпорами, хлынул к выходу. Свою миссию я выполнил: явил себя свету, продемонстрировал благочестие. Пора было возвращаться в свой мир чертежей и расчетов. Но едва вышел из прохладной тени колонны, меня окликнул сухой голос, который невозможно было спутать ни с чьим другим.

— Григорий Пантелеевич, какая неожиданность. Весьма похвально, что вы находите время не только для дел земных, но и для попечения о душе.

Обернувшись, я увидел Сперанского. Он отделился от группы сановников и теперь смотрел на меня с интересом государственного счетовода, разглядывающего в отчетах неучтенную статью дохода.

— Михаил Михайлович, — я склонил голову. — Душа, как и любой сложный механизм, требует регулярной настройки.

Он едва заметно усмехнулся, оценив ответ.

— Что ж, в таком случае, позвольте составить вам компанию. Воздух после службы проясняет мысли, а у меня к вам есть дело, требующее ясной головы.

Мы вышли из полумрака храма. Низкое зимнее солнце ударило в глаза, заставив сощуриться; в воздухе золотым туманом висела снежная пыль, поднятая пролетками. Поняв, что разговор будет не для его ушей, Прошка смешался с толпой. Мы пошли по площади.

— Я знаю о вашем новом поручении, — без предисловий начал Сперанский, постукивая пальцами по своей серебряной табакерке. — Государь говорил мне. Гильоширная машина. Великое дело, способное укрепить нашу казну лучше любой победоносной баталии. Но… — он сделал паузу, — я также знаю, что инженеры Монетного двора уже сломали об эту задачу зубы. То, что вы задумаете, должно быть скачком, а для такого прыжка вам понадобятся лучшие умы России.

Я молчал, ожидая, к чему он поведет.

— Я говорил о вас с господином Боттомом, — продолжил Сперанский. — Ах, да, уже упоминал об этом при первой встрече. Боттом в совершеннейшем восторге от вашего метода работы с камнем. Однако он высказал мысль, что для постройки машины, по государеву заказу нужен гений. Художник от механики. Человек уровня… Кулибина.

При этом имени я невольно замедлил шаг. Кулибин. Легенда. Русский Леонардо. Неужели эта ниточка сама в руки плывет?

Но он действительно велик. Часы в форме яйца, «зеркальный фонарь», проект одноарочного моста через Неву… Гений-самоучка, чей полет мысли опережал свое время на столетие. В моей прошлой жизни его имя стояло в одном ряду с Ломоносовым.

— Иван Петрович — величайший ум нашего Отечества, — произнес я с искренним уважением. — Работать с ним было бы честью.

— Было бы, — с горечью повторил Сперанский. — Если бы это было возможно. — Он остановился и посмотрел на меня в упор, его взгляд стал лишенным всякой иронии. — После кончины матушки-императрицы для Ивана Петровича настали черные дни. Новый двор не понял его, счел чудаком. Его проекты положили под сукно, мастерскую при Академии наук отобрали. Он был унижен, Григорий Пантелеевич. Глубоко и незаслуженно. И он, как человек гордый, не стерпел. Обиделся на Петербург, на нашу косность, и уехал. Заперся в своем родном Нижнем Новгороде. Живет в забвении, мастерит какие-то игрушки для местных купцов и слышать не хочет о возвращении. Государь дважды посылал к нему с предложениями — тщетно. Он непробиваем.