Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Беседа окончательно убедила Александра, что истинная ценность мастера Григория выходит далеко за рамки ювелирного искусства. Этот юноша был ключом к технологическому рывку, о котором Сперанский твердил ему уже не первый год.

Едва Александр успел осмыслить слова Сперанского, как разговор был прерван. Дверь кабинета приоткрылась, и в щели появилось бледное лицо дежурного секретаря, на котором читался почти суеверный ужас.

— Ваше Величество… Граф Аракчеев. Просит срочной аудиенции. По делу неотложной государственной важности.

Александр нахмурился. Аракчеев. Это имя всегда вносило в его упорядоченный мир элемент тяжелой, гранитной неизбежности. Граф никогда не приходил с хорошими новостями. Обычно его визиты означали очередную жалобу на армейское воровство, рапорт о бунте в полку или требование денег на новую крепость. Сперанский едва заметно поджал губы.

— Проси, — после короткой паузы произнес император.

Появление Аракчеева изменило саму физику пространства. В интеллектуальный, разреженный воздух, где только что витали идеи реформ, ворвался тяжелый дух казармы, въевшейся в мундир пороховой гари и холодной оружейной стали. Граф вошел не так, как Сперанский — он внес себя, как вносят полковое знамя, чеканя шаг. Его лицо, высеченное из желтоватого камня, было непроницаемо.

Полностью проигнорировав Сперанского и едва удостоив его кивком, Аракчеев обратился напрямую к Государю, и голос его, сухой и лишенный интонаций, зазвучал, как треск барабанной дроби.

— Государь, прошу прощения за вторжение в неурочный час. Дело не терпит отлагательств.

Его мотивация была прагматична и лишена всякой мистики. До него дошли слухи. Не светские сплетни, а донесения от его людей на Адмиралтейских верфях. Те самые механики, что собирали станки для Григория, теперь по трактирам с благоговейным ужасом рассказывали о «мальчишке, который требует точности, какой и для пушечного ствола не надобно». Аракчеев, одержимый идеей унификации и стандартизации в армии, мгновенно понял ценность такого таланта. В мире, где пушечные ядра застревали в стволах, а ружейные замки отказывали после десятого выстрела, человек, одержимый точностью, был ценнее целого корпуса.

— До меня дошли сведения о мастере, — продолжал Аракчеев, — чьи таланты могут принести огромную пользу артиллерийскому ведомству. Точность, Государь, — это душа артиллерии. Мы теряем в боях больше людей от разрыва собственных орудий, чем от вражеских ядер. Нам нужен человек, способный создавать эталонные калибры, идеальные запальные трубки, точнейшие измерительные инструменты. Такой человек нужен армии.

Последняя фраза была прямым, неприкрытым выпадом в сторону Сперанского и его «финансовых» проектов. Сперанский, услышав это, немедленно парировал, и его спокойный голос приобрел стальные нотки.

— Граф, вы, как всегда, мыслите слишком узко. Вы хотите починить одну пушку. А таланты мастера Григория могут реформировать не одну пушку, а весь Монетный двор и укрепить финансовую систему Империи. Что для грядущей войны, смею заметить, куда важнее нового лафета.

Александр слушал, откинувшись в кресле. На его лице не отражалось ничего, но внутри он испытывал почти злорадное удовольствие. Какая ирония. Два столпа его Империи, два непримиримых антагониста, готовые вцепиться друг другу в глотку, сейчас, как два купца на ярмарке, торговались за безродного мещанина. За мальчишку, наверняка чистившего сапоги пьяному ремесленнику. Он вдруг отчетливо осознал, что этот Григорий — не просто гений. Он — зеркало, в котором каждый видит то, что ему нужнее всего. Матушка увидела в нем художника, способного говорить с душой. Он сам — таинственный знак, пророчество. А эти двое… они увидели в нем идеальный, безупречный инструмент. Оружие. И теперь были готовы драться за право владеть им.

В кабинете возникло напряжение. Началось «перетягивание каната». Аракчеев видел в Григории гениального оружейника, практика, который даст армии немедленное технологическое преимущество. Сперанский — гениального инженера-системотехника, который даст толчок всей промышленности и обеспечит победу в долгой, изнурительной войне. Оба они были правы. И оба хотели заполучить этот уникальный человеческий ресурс в свое полное и безраздельное распоряжение.

Когда спор достиг апогея и в голосах министров уже откровенно зазвучал металл, он поднял руку. Всего лишь легкий, почти незаметный жест, но он мгновенно оборвал их на полуслове. В кабинете повисла напряженная тишина, в которой был слышен лишь треск воска в канделябрах. Аракчеев замер, как солдат по команде «смирно». Сперанский опустил глаза, пряча торжество победителя, уверенный, что Государь сейчас примет его сторону.

— Господа, я вижу, что таланты мастера Григория востребованы. Это радует, — произнес он, и в его голосе не было и тени насмешки, лишь холодная государственная мудрость. — И поскольку его дар столь многогранен, было бы неразумно, и даже расточительно, ограничивать его рамками одного ведомства. Мастер Григорий будет служить Империи. В целом.

Он не отдал Григория никому. Он оставил его себе. Александр объявил, что мастерская на Невском проспекте отныне получает особый, доселе невиданный статус и будет находиться под его личным патронажем. Все заказы для мастера будут исходить непосредственно от Кабинета Его Величества.

— Проект гильоширной машины, — он посмотрел на Сперанского, — как дело государственной финансовой важности, будете курировать вы, Михаил Михайлович. Обеспечьте мастера всем необходимым. И проследите, чтобы его не отвлекали по пустякам.

Сперанский едва заметно склонил голову. Это была победа. Но не полная.

Затем взгляд императора переместился на Аракчеева, который стоял, сжав губы в тонкую линию. На его лице читалось откровенное разочарование.

— А вы, граф, займетесь не менее важным делом. Разработка новых измерительных инструментов и эталонов для артиллерийского ведомства. Я хочу, чтобы каждое наше орудие было с точностью до волоска. Мастер Григорий создаст для вас образцы, а вы обеспечите их внедрение в войсках. Без проволочек и казнокрадства.

Таким образом, Григорий не становился ни человеком Сперанского, ни человеком Аракчеева. Он становился человеком Императора. Его статус был уникален и чрезвычайно опасен. Он получал прямой доступ к вершине власти, но оказывался зажат между двумя могущественными и враждующими сановниками, которые теперь будут соревноваться за его время и талант. Любая ошибка, любой неверный шаг мог быть использован против него одним из кураторов. Это был не просто приказ. Это была гениально выстроенная система сдержек и противовесов, где он, Александр, оставался единственным арбитром, дергающим за ниточки.

— Надеюсь, господа, мы поняли друг друга, — заключил он, давая понять, что аудиенция окончена.

Довольный своим решением, он отпустил министров. Григорий Пантелеевич из ценного актива и модного ювелира за одно утро превратился в ключевую фигуру.

Глава 30

Вернувшись из храма, я заперся в своей каморке. Разговор со Сперанским задал новый, головокружительный масштаб. Кулибин. Имя, которое в моем прошлом мире было бронзой памятника, здесь оказалось единственным ключом к моей гильоширной машине, к броне, способной защитить от придворных пауков. Все остальное — заказы, интриги, даже этот недостроенный дом — отошло на второй план, съежилось до размеров пылинки на верстаке. Задача была одна: вытащить из забвения старого гения.

Я сел за стол, заваленный чертежами, и заставил себя думать как ювелир перед вскрытием уникального дефектного камня. Кто он, этот Кулибин? Я видел его ясно, как кристалл под лупой. Старый, обиженный, забытый гений. Человек, которому сначала дали все — доступ к императрице, мастерскую при Академии, безграничные средства, — а потом отняли, унизив и растоптав. Он — как уникальный, поврежденный механизм, редчайший хронометр Бреге, брошенный в ящик с ржавыми гвоздями. К такому нельзя подходить с грубыми инструментами. Деньги? Он их отвергнет как подачку, как плевок на его седую голову. Приказ Государя? Он воспримет его как очередное насилие, как напоминание о том, что он всего лишь диковинная игрушка в руках власть имущих.