Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор

Слушая его, я ощутил странную горечи за судьбу великого человека. С другой стороны, мне только что подсказали, где лежит единственный джокер в этой игре.

— Но должно же быть что-то… — осторожно прощупывал я почву. — Что-то, что могло бы вытащить его оттуда? Может, задача, достойная его гения?

Сперанский достал свою табакерку, открыл ее, но, не взяв табака, снова закрыл с сухим щелчком. На его тонких губах играла хитрая, почти лисья улыбка.

— О, есть одна вещь, — произнес он медленно, словно пробуя каждое слово на вкус. — Одна невыполнимая задача, над которой этот старый упрямец бьется последние десять лет. Его idee fixe. То, что он считает делом всей своей жизни. «Самобеглая коляска».

Он произнес эти слова и замолчал. Прототип автомобиля?

Мысли в голове закружились. Самобеглая коляска. Он что, смеется? Автомобиль… здесь? С их технологиями? Чистое, дистиллированное безумие… Но Кулибин… Заполучить его. Привезти сюда. Вместе с ним… Гильоширная машина покажется детской игрушкой. Мы могли бы… Господи, да мы могли бы перевернуть все!

Я замер, все это вдруг съежилось, отступило на второй план перед одной, совершенно безумной идеей.

Глава 29

Декабрь 1807 г.

В рабочем кабинете Зимнего дворца в тяжелых бронзовых канделябрах потрескивали фитили свечей. Александр не спал. Он стоял у окна, глядя на мутную серость зарождающегося дня, и медленно поворачивал в пальцах тяжелую, холодную печать.

Провидение… или дьявольский искус?

При бледном свете утра уральский самоцвет, казалось, пил свет, оставаясь холодным, темно-зеленым, как вода в лесном омуте. В его глубине застыла тонкая золотая нить — идеальный символ мира, который он так отчаянно пытался построить. Но стоило сделать шаг к столу, в круг теплого, живого пламени свечи, как камень преображался. Он не просто менял цвет. Он истекал кровью. Густая, тревожная багровость поднималась из самых недр, пожирая зелень, и вот уже на ладони полыхал осколок застывшего пожара.

Пальцы сами собой сжали холодный кристалл до боли в костяшках. Тревога, липкая и иррациональная, поднялась из глубины души. Что это? Знак? Но от кого — от Всевышнего или… от другого? Появление из ниоткуда, из грязи петербургских окраин, гения, способного так точно, так беспощадно материализовать саму суть его правления — вечное метание между мечтой о мире и жестокой необходимостью войны, — не могло быть случайностью.

Его взгляд скользнул по столу. Там, рядом с восторженным, почти экзальтированным письмом матери, лежал другой документ. Сухой, лаконичный, исписанный убористым писарским почерком рапорт от приставленных к мастеру Григорию гвардейцев. Контраст был разительным. Матушка видела чудо, а эти двое — лишь факты. Но именно факты и тревожили больше всего.

Александр отложил печать и взял рапорт. Мастер, этот загадочный юноша, оказался фигурой деятельной и непредсказуемой. Он не сидел в своей новой мастерской, как ручной соловей в клетке. Он действовал.

«…имел намерение приобрести дом на Галерной улице…»

Галерная. Гнездо старой аристократии, где особняки не продают, а проигрывают в карты. Выскочка-мещанин, пусть и обласканный Двором, сунувшийся туда, — это неслыханная дерзость.

«…имел встречу с супругой полковника Давыдова, урожденной де Грамон…»

Александр поморщился. Мадам Давыдова. Молодая, красивая француженка, чье имя уже шепотом произносили в салонах. Интриганка. Ввязаться в дела с ней — все равно что добровольно сунуть руку в осиное гнездо.

«…в воскресный день присутствовал на службе в храме, где был замечен многими…»

Император усмехнулся. Какой тонкий ход. Слухи о «колдовстве» уже дошли до него, разумеется. И вот он, ответ — публичная демонстрация благочестия. Не покаяние, а политический жест.

Он отбросил рапорт. Все эти разрозненные сведения складывались в единую, тревожную картину. Этот мастер был не просто талантлив. Он был игроком. Амбициозным, умным, действующим на несколько ходов вперед. Такой человек — либо величайшее благо для Империи, либо козырная карта, которая сама решает, когда ей лечь на стол. Игрушка, которую с такой помпой преподнес ему Оболенский, ожила.

Необходимо было понять истинную природу этого «знака» и его потенциал. Александр резко пересек кабинет и дернул шнур колокольчика. Дежурный секретарь, возникший на пороге бесшумно, как тень, склонился в поклоне.

— Ваше величество?..

Александр не обернулся, продолжая смотреть на печать, лежавшую на столе. Пауза затянулась.

— Сперанского. Пригласите ко мне немедля статс-секретаря Сперанского.

Михаил Михайлович Сперанский вошел в кабинет так, как входил всегда — беззвучно, экономя каждое движение, словно был не человеком, а отлаженным хронометром. Его взгляд скользнул по комнате, не задержавшись ни на позолоте, ни на живописи, и сразу впился в предмет на столе. При виде печати на его лице не отразилось ни тени мистического трепета, лишь живой, профессиональный интерес инженера, увидевшего остроумное механическое решение. Он, с разрешения государя, взял печать, но оценивал не игру света, которая так волновала императора, а безупречную механику поворотного устройства, чистоту резьбы и идеальную подгонку деталей. Он несколько раз нажал на скрытую кнопку, наблюдая, как плавно, без малейшего люфта, поворачивается камень.

Александр внимательно наблюдал за ним, нарушая утреннюю тишину.

— Что вы думаете об этом, Михаил Михайлович? Матушка полагает, это чудо. А я вижу… загадку.

— Чудо, Ваше Величество, — это категория духовная, — произнес Сперанский своим ровным, лишенным эмоций голосом, кладя печать на место. — А перед нами — торжество механики. Я бы назвал это не загадкой, а решением. Решением задачи, которую доселе никто не мог и поставить.

Он говорил, а Александр видел, что Сперанский смотрит на вещь совершенно иначе. Не как на символ, а как на механизм.

— Для вас это просто искусная работа? — в голосе императора прозвучало легкое разочарование.

— Не просто искусная. Гениальная. Но гениальность эта — от ума, а не от наития. Я имел беседу с управляющим Петергофской гранильной фабрики, господином Боттомом. Он в совершеннейшем восторге. И не от красоты камней, а от чертежа нового станка, который этот мастер набросал ему на куске яшмы за пять минут. — Сперанский сделал паузу, давая словам обрести вес. — Это не чудо, Государь. Это — система. Расчет. Он мыслит как инженер, а не как художник. Его дар не в том, чтобы чувствовать камень, а в том, чтобы подчинять его законам физики. Именно такие люди, способные заменить наше вечное «авось» точным расчетом, и нужны России, чтобы вырваться из пучины косности.

Император, выслушав его, взял со стола рапорт гвардейцев. Холодная, рациональная логика Сперанского успокаивала, но не до конца развеивала его тревогу.

— Хорошо. Допустим, он инженер, а не колдун. Но он ищет дом на Галерной. Встречается с сомнительными особами. Демонстрирует благочестие, — Александр перечислял факты, словно зачитывая обвинение. — Как вы это объясните, Михаил Михайлович? Это поведение интригана.

Сперанский и здесь видел безупречную логику.

— Он строит свою крепость, Ваше Величество. Ищет независимости. Талант такого масштаба не может творить, когда над душой стоит хозяин. Ему нужна свобода, чтобы его не растащили по частным заказам для украшения гостиных. — Он посмотрел на императора в упор. — Это признак ума и дальновидности, а не порока. Он понимает свою ценность и создает для себя условия, при которых сможет принести государству максимальную пользу. Это государственный подход, Государь. Не придворный.

Для Сперанского все действия мастера были звеньями одной цепи, направленной на создание эффективного производства. Он видел в Григории идеальный инструмент для своих будущих реформ. Гильоширная машина — лишь первый, пробный шаг. За ней может последовать реорганизация Монетного двора, Оружейных заводов, мануфактур. Внезапное появление такого человека для Сперанского было не мистикой, а исторической закономерностью, редчайшим шансом, который нельзя было упустить.