Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

Иван смотрел на отца. Этот всегда уверенный в себе, несгибаемый «бумажник» из НКВД сейчас выглядел усталым и по-настоящему озабоченным. Он чувствовал приближение бури.

«1934 год, — пронеслось в голове у Ивана. — Киров. Скоро». Он знал, что отец прав. Но знал он и другое — масштаб надвигающейся трагедии был известен только ему одному.

— Не переживай, отец, — сказал он, кладя руку на его плечо. — Я буду осторожен. Мы со всем справимся.

Он не мог сказать большего. Не мог объяснить, что «большой террор», ужас которого он знал из учебников, для простых людей, не втянутых в политические дрязги, часто проходил фоном. Это была направленная, чудовищная по масштабу, но все же точечная акция против «врагов народа», реальных и мнимых. Ему было горько и страшно от этого знания, но он понимал: его миссия — спасать жизни будущей войны — была куда важнее.

Звонок раздался глубокой ночью. Голос в трубке был паническим: звонил дежурный врач детской больницы на Выборгской стороне. Пятилетний мальчик, Сережа. Острая пневмококковая пневмония. Двустороннее поражение. Сепсис. Температура под сорок. Врачи разводили руками — безнадежен.

Ермольева, не раздумывая, бросила трубку и стала названивать Ивану и своим помощникам. Через час они были в больнице.

Ребенок лежал в отдельной палате, бледный, с синюшным оттенком кожи, часто и поверхностно дыша. Его мать, убитая горем женщина, смотрела на врачей умоляющими глазами.

— Зинаида Виссарионовна, это риск, — сказал главврач, нервно теребя бородку. — Препарат экспериментальный. Если ребенок умрет…

— Он умрет наверняка, если мы ничего не сделаем, — холодно парировала Ермольева. — Я беру ответственность на себя. Лев Борисович, готовьте препарат.

Иван, с дрожащими от волнения руками, но с ясной головой, развел первую дозу очищенного пенициллина. Это был момент истины. Не мыши, не собаки — человек. Ребенок.

Укол сделали глубоко в мышцу. Первые сутки прошли в томительном ожидании. Температура не падала. Состояние оставалось критическим. Катя не отходила от постели, следя за пульсом и дыханием.

На вторые сутки ввели вторую дозу. И к вечеру случилось чудо — страшный, лихорадочный бред сменился глубоким, тяжелым сном. Температура упала до 38.5.

На третьи сутки, после утренней инъекции, Сережа открыл глаза и тихо спросил: «Мама?»

В палате воцарилась оглушительная тишина, а затем ее нарушил тихий, счастливый плач его матери. Она упала на колени перед Ермольевой, целуя ей руки. Та, с трудом сдерживая эмоции, подняла ее.

— Это не мне, — сказала она, указывая на Ивана и Катю. — Это им спасибо. И науке.

Иван стоял, прислонившись к стене, и чувствовал, как по его щекам катятся слезы. Он не стыдился их. Это был первый человек, спасенный ими. Первая ласточка. За ней должны были прийти тысячи, миллионы. Война с микробами была объявлена, и они одержали первую решающую победу.

Радость от спасения ребенка была еще так свежа. Вечером первого декабря Иван и Катя сидели в его комнате в общежитии. Готовились к семинару. На столе лежали конспекты, чертежи капельницы, расчеты по пенициллину. Катя что-то увлеченно рассказывала, а Иван смотрел на нее и думал, что, возможно, счастье — это именно такие тихие, мирные вечера.

Внезапно из репродуктора, висевшего в коридоре, донеслись не обычные звуки музыки или сводки новостей, а тревожные, прерывистые позывные. Затем — голос диктора, неестественно напряженный и торжественный:

«Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Сегодня, 1 декабря, в Ленинграде, в Смольном, совершено злодейское убийство…»

Иван замер. Он знал, что услышит дальше.

«…члена Политбюро ЦК ВКП(б), секретаря ЦК и Ленинградского обкома ВКП(б), любимца партии и всего советского народа — Сергея Мироновича КИРОВА!»

В коридоре повисла гробовая тишина, которую через секунду разорвал чей-то сдавленный крик: «Не может быть!» Затем все зашумело, заговорило разом, в голосах слышалось недоумение, ужас, неверие.

Иван подошел к окну. Город за окном будто вымер. Люди застыли на улицах, столпились у репродукторов. Потом пошел снег — крупный, тяжелый, будто сама природа оплакивала случившееся.

В институте на следующий день был стихийный митинг. Студенты и преподаватели, с бледными, потрясенными лицами, клялись отомстить «врагам народа». Говорили о происках троцкистов, зиновьевцев, фашистских агентов. В воздухе витали гнев и страх — странная, удушающая смесь.

К Ивану подошел Леша. Его добродушное лицо было искажено яростью.

— Сволочи! — срывался его голос. — Такого человека! Убить! Да их всех к стенке поставить надо!

Иван смотрел на него и видел в его глазах не только гнев, но и животный, неподдельный страх. Страх перед невидимым, непонятным злом, которое пришло в их упорядоченный мир.

— Успокойся, Леша, — тихо сказал Иван. — Все будет хорошо. Власть разберется.

Он не мог сказать ничего другого. Он не мог объяснить, что эта смерть — лишь первый акт великой трагедии. Что волна арестов и подозрений уже набирает силу. Но он знал и другое — для таких, как они, для ученых, врачей, рабочих, главным щитом останется их работа. Их реальный, осязаемый вклад в будущее страны. Под угрозой были лишь террористы. Настоящие враги нации. И система должна была ответить. И она ответит. Иван, помня курс истории — знал, что «Большой террор», это не про борьбу с народом, а про борьбу с врагом. Хотя ему и сложно в это верилось.

Вечером он снова стоял у окна. Город погрузился во тьму и тишину комендантского часа. Снег продолжал идти, застилая белым саваном крыши, тротуары, трамвайные пути. Огни Невского проспекта погасли.

Контраст был оглушительным. Вчера — спасенный ребенок, триумф науки, личное счастье. Сегодня — смерть, страх и тяжелая, давящая тень, легшая на весь город. На всю страну.

Он мысленно перебирал планы: диссертация, капельница, пенициллин, новые лекарства. Это был его фронт. Его способ сражаться. И он не собирался отступать.

Глава 24

Ритмы новой эпохи

Первые дни декабря выдались на удивление тихими, словно огромный город, оглушенный трагедией в Смольном, затаился, замер в ожидании. Но жизнь, вопреки всему, брала свое. Снег, шедший в ту роковую ночь, укрыл Ленинград пушистым, немым саваном, а к утру превратился в привычную зимнюю грязь под ногами тысяч спешащих по своим делам людей. Шок постепенно рассасывался, уступая место будничной суете, в которой, однако, теперь постоянно присутствовал легкий, почти неосязаемый привкус тревоги. Он витал в воздухе, читался в быстром, чуть исподлобья взгляде прохожих, слышался в приглушенных интонациях разговоров.

Иван стоял у окна в лаборатории Ермольевой, глядя, как дворник сгребает снег. Внутренний циник, Горьков, скептически отмечал: «Ну вот и началось. Теперь понесется». Но Лев Борисов, уже прочно сросшийся со своей новой сущностью, гнал эти мысли прочь. Его миссия не терпела паники. Она требовала действия, упорства, холодного расчета. И первые плоды их титанического труда уже зрели здесь, в стерильной прохладе лаборатории.

Успех со спасением мальчика Сережи был не единичным чудом, а прорывом, который нужно было превратить в систему. Под строгим, взыскательным взором Зинаиды Виссарионовны Ермольевой и при ежедневном кураторстве Ивана, в изолированном бараке больницы им. Мечникова начались плановые клинические испытания «Крустозина». Двадцать пять человек с тяжелейшими формами инфекций, которых традиционная медицина 1934 года уже списала со счетов, стали первыми солдатами в этой битве.

Это была не парадная картина триумфа, а суровая, ежедневная работа. Иван, Катя и дежурившие с ними медсестры проводили у коек долгие часы. Они боролись не только с болезнью, но и с собственными страхами.

Одним из пациентов был не молодой рабочий с завода «Красный выборжец» с обширной флегмоной бедра. После второй инъекции у него внезапно поднялась температура, появилась крапивница. Катя, заметившая это первой, с тревогой посмотрела на Ивана.