Почти год на меня работало до сотни самых разных мастеров в пяти городах Ионийской Греции, но всё необходимое было сделано вовремя.
Кроме доспеха и шлема, каждый стрелок имел пристёгиваемые кованые наплечники и, в дополнение к наручам и поножам, налокотники и наколенники.
Также, в отличие от македонских всадников, у которых под панцирем была лишь плотная туника, мои носили многослойную льняную куртку с длинными рукавами и штаны. Это позволяло надевать наручи, поножи и прочее не на голое тело, что избавляло воинов от лишних натертостей и болезненных ссадин.
В атакующем вооружении отличий было еще больше. Вместо короткого меча мои всадники имели некое подобие сабли. Я говорю «подобие», потому что качество нынешнего железа было далеко от будущей дамасской стали. И все же это был длинный, чуть изогнутый железный меч с односторонней заточкой. Таким можно было достать вражеского пехотинца прямо с седла. За спиной у каждого висел колчан с тридцатью стрелами и композитным луком, а к седлу приторочена легкая трехметровая пика.
Щит был раз в два меньше, чем у македонских гетайров, зато во время атаки его можно было повесить на грудь, а для отступления — перекинуть на спину.
Эвмен едет вдоль строя, и я вижу, что он подмечает каждое такое отличие и мысленно оценивает его эффективность. Так, молча, он проехал по всему фронту, но на правом фланге все же остановился и повернулся ко мне.
— Хорошие кони! — похвалил он, глядя на высоких мощных жеребцов в белых льняных попонах.
Он явно хотел добавить еще эпитетов, но сдержался, и это усилие видно невооруженным глазом. Стоящие на этом фланге пять десятков тяжелой конницы произвели на него впечатление.
В эти элитные десятки был отдельный набор. Тут каждый жеребец стоил как полсотни других коней, а стандартное вооружение дополнялось бронзовой кольчугой с койфом и кольчужными чулками.
Кольчуга натягивалась на стёганый льняной поддоспешник, а сверху на нее уже пластинчатый композитный доспех. Закрытый шлем, наподобие коринфского, надевался на кольчужный койф, а наплечники, наколенники и налокотники — на кольчужные рукава и чулки. Всадник получался очень тяжелым, потому и коней под них подбирали богатырских.
Такой доспех не пробивался ни мечом, ни копьем. Одолеть столь защищенного всадника можно было только выбив из седла или оглушив тяжелой секирой, а выбить его из седла было куда сложнее, чем любого другого воина в нынешних армиях. Тут моим катафрактам в помощь шли и стремена, и высокие луки седел, дающие дополнительный упор. Секир, опять же, не было в наборе вооружения ни у одной нынешней армии, как и копий с крючьями для стаскивания рыцаря с седла.
Так что на данном временном отрезке я вполне мог считать свое творение неуязвимым. Вот только вооружение одного такого всадника вместе с конем выходило так дорого, что мне никак не потянуть такие расходы, но случай подсказал мне простое и эффективное решение.
Богатых сынков у меня в отряде было немного, но всё-таки были. И вот как-то папаша одного из таких подошел к Энею и сказал, что, по мнению семьи, защита его сына слишком слаба, а конь под ним жидковат. Мол, если разрешат, то он сам готов оплатить броню и коня своему сыну.
Эней передал мне этот разговор, но разрешить такое я не мог: ведь подобный пример мог стать заразительным, а разделения на бедных и богатых в своем отряде я бы не потерпел. Зато именно тогда мне пришла в голову мысль о создании полусотни тяжелой конницы.
«Пусть все, кто захочет иметь сверхтяжелый доспех, оплачивает его сам! — решил я в тот момент. — Только это будет не прихоть богатеньких сынков, а особое подразделение!»
Если задуматься, то разницы вроде бы никакой нет: отдельные богатеи в дорогих доспехах или особый отряд для богачей — какая разница? Однако разница, скажу я вам, есть. Да, в такой отряд будут зачисляться только люди состоятельные, способные сами оплатить коня и доспехи, но это будет целостный отряд со своими специфическими задачами, а не какая-то привилегия для отдельных богатеньких сынков.
Все эти мысли стремительно пронеслись в моей голове, пока Эвмен придирчиво осматривал моих «рыцарей».
Вот, закончив смотр, он повернулся ко мне и покачал головой.
— Уж больно тяжелы! Такой всадник в бою долго не продержится!
Улыбнувшись, соглашаюсь с греком.
— Ты, как всегда, прав, благородный Эвмен! Потому такую тяжелую конницу на поле боя следует использовать очень расчетливо, как выверенный удар меча — стремительно и неотвратимо!
Эвмен посмотрел на меня, потом на всадников, явно представляя себе атаку этих бронированных монстров, и не удержался от проявления эмоций.
— Да уж, устоять против таких гигантов будет непросто!
Улыбаюсь ему в ответ, думая, что в одном грек прав: такой инструмент, как тяжелая конница, не предназначен для черновой работы войны. Он не годится для взламывания пехотного строя, для маневренного кавалерийского сражения и еще много для чего не годится! Но…! Как я уже сказал греку, его задача на поле боя — в другом: нанести один разгромный удар врагу, а уж место и время должен выбрать полководец, если он, конечно, умеет пользоваться таким архисложным инструментом.
Финал первого тому уже завтра! Продолжаем работать!
Глава 25
Сатрапия Геллеспонтская Фригия, город Пергам, начало июня 318 года до н.э.
Легкий ветерок заносит прохладу вовнутрь расставленного шатра, где прямо на траве расстелены вытканные золотом ковры. На них, среди десятка мягких подушек, возлежит Барсина. Рядом с ней, сложив по-татарски ноги, сидит Мемнон, а мы с Эвменом стоим у открытого полога и смотрим на выходящие к исходному рубежу конные сотни.
— Геракл, мой мальчик! — доносится из шатра капризный голос «мамочки». — Давай уж заканчивать! Смотри, какая жара! Ты совсем утомил нашего гостя.
Поворачиваюсь к ней и награждаю ее многозначительным взглядом, мол, тебя сюда насильно никто не тащил, а раз сама вызвалась ехать, то терпи и не мешай.
Барсина терпеть не может, когда я позволяю себе подобное, и ее ярко накрашенные глаза ответили мне гневным прищуром. Не будь рядом Эвмена, я бы услышал много чего о непочтительных и неблагодарных сыновьях, но сейчас ругаться со мной при госте ей не с руки. Сдержавшись, она все же выплеснула свое недовольство на стоящих рядом рабов с опахалами.
— Да что вы как вареные мухи…! Может, выпороть вас для бодрости?
Те дернулись от испуга и еще яростней замахали над ней опахалами из страусиных перьев.
Эвмен, хранивший до этого момента молчание, решил, что пора разрядить ситуацию. Он мягко улыбнулся моей «мамочке» и постарался вложить в голос максимум уважительной признательности.
— Не волнуйся за меня, достопочтенная Барсина, я воин и давно уже привык как к жаре, так и к холоду. К тому же я с большим интересом посмотрю на выучку бойцов твоего сына.
Слова грека немного успокоили «мамочку», но она все же не утерпела и бросила на меня весьма выразительный взгляд, мол, никогда больше не смей на меня так смотреть!
Я извинительно склонил голову, выражая почтение и покорность добропорядочного сына. Барсина тут же смягчилась, но в этот миг где-то далеко надрывно завыла труба. Сигнал «к атаке» с другим не спутаешь, и мне уже стало не до «мамочкиных» капризов.
Вместе с Эвменом мы резко развернулись в сторону долины, где первая сотня уже пошла в атаку на строй соломенных чучел с выставленными вперед кольями.
Развернувшись лавой, сотня с гиканьем полетела на противника. Со стороны кажется, что это дикое, хаотичное движение, но это далеко не так. Все маневры многократно отработаны на учениях и доведены до автоматизма.
Вижу, как на дистанции в триста шагов лава вытягивается в линию, и каждый всадник натягивает лук и накладывает стрелу. Общий залп — и стрелы дождем посыпались на соломенного врага. Сверху, по навесной траектории, они падают, как удары смертоносного града.
