Врач из будущего (СИ) - Корнеев Андрей

— Стоп! — скомандовал он, выходя на середину палатки. Все замерли. — Все стеклянные образцы — убрать! С сегодняшнего дня и до конца учений работаем только с резиновыми. Они не бьются. Их можно бросить, наступить на них, они выживут. Как и вы. Как и бойцы, которых вы будете спасать.

Решение, принятое в секунду, оказалось переломным. Без хрупкого стекла санитары действовали увереннее. Резина была податливой, живой в руках. К концу дня десяток «раненых» уже лежали с «воткнутыми в вены иглами, а в их тела медленно поступал физраствор, имитирующий плазмозамещающий раствор.» Конечно на полевых испытаниях не производили венозный доступ — риски огромные.

Вечером к их палатке подошел Соколов. Его лицо, обветренное и жесткое, не выражало никаких эмоций.

Соколов, не глядя на Ивана, бросил через плечо, пока осматривал палатку:

— На троечку. Для первого дня. Завтра ночью, с выключенным светом и под оркестр из орудийных залпов, будем смотреть. Санитары должны систему собирать на слух и на ощупь, как ночью штык-нож к винтовке.

Иван лишь кивнул. Усталость валила с ног, но внутри что-то загоралось. Не злость, не раздражение, а азарт. Соколов был не бюрократ, не кабинетный червь. Он был практиком. Он ставил задачи, которые имели смысл. Иван видел в его глазах не желание «завалить» проект, а холодную, профессиональную заинтересованность. «Он прав, — подумал Иван, глядя на уходящую спину Соколова. — Война не будет ждать удобного момента. И медицина должна быть к этому готова».

Возвращение в Ленинград после недели учений стало возвращением в другую реальность. Из мира мужской простоты, холода и конкретных задач — в мир сложных отношений, бюрократии и… стахановского движения.

Больница им. Мечникова встретила их не запахом йода и хлорки, а новым лозунгом над входом в отделение антибиотикотерапии: «Даешь стахановские методы в борьбе за здоровье трудящихся!» *Дата исторического начала движения сдвинута в угоду лаконичного повествования, просьба кидать тапки не сильно!:) *

— Вы что, с луны свалились? — главврач, нервно теребящий воротник халата, встретил их в своем кабинете. — Райком требует повышения производительности труда! Нужно увеличить норму пролеченных больных на врача на тридцать процентов!

Иван и Ермольева, только переступив порог, обменялись понимающими взглядами. Они уже слышали об этом.

— Простите, Петр Ильич, но какую «норму»? — Зинаида Виссарионовна, всегда энергичная, сейчас говорила с ледяным спокойствием. — Больные — это не станки. У одного легкая пневмония, у другого — сепсис, который мы тянем с неделю. Как тут считать «норму»?

— А вы и не считайте! — в кабинет, не стучась, вошел невысокий, но плотный мужчина в сером партийном костюме. Товарищ Белов, парторг больницы. Его глаза, маленькие и быстрые, бегали по лицам собравшихся. — Берите пример с промышленности! Отбирайте тех, кто даст быстрый результат! Показывайте динамику! А этих… — он махнул рукой, — безнадежных, в отдельную статистику. Чтобы не портили картину.

В голове у Ивана все закипело. «Безнадежных»? Отдельную статистику? Это был цинизм, возведенный в ранг государственной политики. Он уже открыл рот, чтобы высказать все, что думает, но его опередила Ермольева.

— Товарищ Белов, — ее голос зазвенел, как натянутая струна, — мы не на соревновании по сбору урожая. Мы спасаем жизни. Каждую. И если мы спасем одного «безнадежного», это будет большая победа, чем вылечить десяток с насморком.

— Победы должны быть видны в отчетности! — уперся Белов.

Иван вдруг поймал себя на мысли, что его ярость сменилась холодным анализом. Этот Белов — не чудовище. Он винтик. Он мыслит категориями, в которых его воспитали. И чтобы его победить, нужно не спорить, а предложить свою, более убедительную систему отчетности.

— Товарищ Белов, — сказал Иван, и все взгляды устремились на него. — Вы абсолютно правы. Показатели важны. Но давайте сделаем их по-настоящему стахановскими. Давайте считать не количество пролеченных, а количество спасенных жизней. Давайте возьмем за основу снижение общей смертности в отделении. И отдельным, высшим показателем будем считать количество вылеченных пациентов, от которых отказались другие врачи. Вот это будет по-настоящему ударная работа! Это будет прорыв!

В кабинете повисла тишина. Белов смотрел на Ивана с недоумением, как будто тот заговорил на незнакомом языке. Он привык к сопротивлению, к спорам, но не к такому стратегическому маневру. Предложение Ивана было идеологически безупречным — оно звучало даже более революционно, чем его собственный план.

— Э-э-э… — пробормотал Белов. — Это… нужно обдумать. Представьте мне ваши соображения в письменном виде.

После его ухода главврач вытер платком лоб. Ермольева смотрела на Ивана с нескрываемым уважением.

— Блестящий ход, Лев Борисович. Вы не только парализовали его, но и, возможно, открыли нам дорогу для работы с самыми тяжелыми случаями.

Иван улыбнулся. Он снова победил систему, не ломая ее, а используя ее же правила. И впервые он не чувствовал себя при этом циничным манипулятором. Он чувствовал, что борется за правильное дело. И это приносило странное, глубокое удовлетворение.

Но самые серьезные проблемы ждали их не в больничных коридорах, а на заводе «Красногвардеец» и в лаборатории Ермольевой. Проблемы масштаба.

— Смотрите, — Миша, его лицо было бледным от усталости, тыкал пальцем в графики, разложенные на лабораторном столе. — Мы вышли на стабильный выход. Но его хватает на двадцать, максимум тридцать человек в месяц. По стране нужны тысячи доз! Десятки тысяч!

Людмила Павловна, инженер с завода, подтвердила это на совещании. Ее обычно безупречная прическа была слегка растрепана.

— Цех не стерилен. Большие ферментеры — это не колбы. Мы не можем поддерживать постоянную температуру. Одна партия идет хорошо, другая заражается. Выход мизерный.

Иван слушал их, и кусок хлеба с салом, который он жевал, встал в горле комом. Он знал, что так будет. Лабораторный успех и промышленное производство разделяла пропасть. Его знания из будущего подсказывали решение: нужен был специализированный комбинат, нечто вроде тех, что построят после войны.

— Значит, нужно строить новый завод, — сказал он, и в комнате повисла тишина. — Специализированный. Биохимический комбинат. С чистыми зонами, с автоматическим контролем температуры, с собственными инженерами-технологами.

— Вы с ума сошли, Борисов? — кто-то из технологов завода фыркнул. — Где деньги? Где ресурсы? Сейчас вторая пятилетка, все силы — на металл и станки!

— А люди? — тихо, но четко спросила Катя, сидевшая рядом с Иваном. — Разве спасенные жизни — это не ресурс? Самый главный?

Иван посмотрел на нее, и его сердце сжалось от гордости и нежности. Она всегда понимала его с полуслова.

— Мы подготовим Технико-Экономическое Обоснование, — сказал Иван, глядя на Людмилу Павловну и Мишу. — Не просто смету, а стратегический план. Докажем, что один такой комбинат сэкономит стране миллионы за счет снижения смертности, инвалидности и дней нетрудоспособности. Профессор Жданов поможет нам выйти на нужный уровень в Наркомздраве.

Это была титаническая задача. Но, глядя на горящие глаза Миши, на деловой, заинтересованный взгляд инженера Людмилы Павловны, Иван чувствовал не страх, а вызов. Он был не один. Вокруг него формировалась команда единомышленников, людей, которые видели проблему и хотели ее решить. Система состояла не только из Беловых. В ней были и такие, как Соколов, и такие, как эта женщина-инженер. И с ними можно было делать великие дела.

Именно это растущее чувство общности, причастности к чему-то большому, заставляло его сердце биться чаще и в совершенно другой, личной ситуации. Свадебные хлопоты обрушились на них с Катей как весенний ливень — внезапно и радостно.

Подача заявления в ЗАГС стала отдельным приключением. Полутемный коридор, заставленный скамейками, длинная очередь из таких же, как они, пар — смущенных, счастливых, нетерпеливых. Бюрократическая машина медленно перемалывала их документы.