Здесь пахло старым деревом и пылью. Тут давно уже никто не жил, так что можно было чувствовать себя относительно вольготно.
Выпить что ли… Найдется тут что‑нибудь?
Я прошел через коридор и оказался на кухне. Самой обычной, тут даже печь была, и дрова, причем вмонтирована в стену. Так, чтобы на ней готовить можно было, а задняя часть комнату обогревала.
Принялся открывать шкафы в поисках хоть чего‑нибудь. Было, кстати: крупы какие‑то, макароны, пара банок овощных консервов, домашних. В конечном итоге я добрался до шкафа с бутылками. В паре без всяких этикеток была мутная жидкость, а вот в еще одной, небольшой, плескалась янтарная.
Я взял именно ее, осмотрел этикетку. Коняьк, который на самом деле коньяком не является, а просто бренди. Это помнилось. Местный, кстати говоря, производства «Массандры». Ну, импортную выпивку я пробовал только там, на войне. В военных барах.
Выдернул пробку и хлебнул прямо из горла. Поморщился, но сделал еще несколько глотков. Обжигающая жидкость прокатилась по пищеводу, в голове зашумело, а внутри будто разжалась пружина. Но легче не особо стало.
Заткнув бутылку пробкой, я засунул ее обратно, после чего двинулся в сторону большой комнаты. Снял с шеи автомат, стащил с себя разгрузку и броник, вынул из креплений топор. Все это скидал прямо на пол, в углу комнаты. Если кто‑то придет, то и пистолета в кобуре хватит.
Тут был диван, так что я уселся на него, машинально взял пульт от телевизора. Покрутил в руках. Тут стоял большой, но очень старый, еще плазменный телек. С каких годов‑то, с нулевых что ли?
Ладно, он мне все равно ничего не покажет.
Запрокинув голову, я уставился в потолок. Потом закрыл глаза.
Сколько именно я так лежал, не знаю: может быть, минут двадцать, а возможно и несколько часов. Хотя вряд ли: когда я услышал, как открывается дверь, а потом шаги по коридору, то повернул голову к окошку. Солнце еще подниматься не начало.
В помещение вошла Лика. Теперь она была в бронежилете и разгрузке, да еще и с «двенадцатым» АК. Когда успела перевооружиться? Хотя, может быть, Степаныч времени зря не терял, и урок им проводил. Это оружие все равно лучше того, что у нас было.
– Уходи, – попросил я.
– Еще чего, – ответила она, и принялась снимать с себя снаряжение. Кидала она его в ту же кучу, где лежало мое.
– Слушай, серьезно, – мне приходилось смотреть ей в спину, потому что видно особо ничего не было. – Уходи. Мне надо побыть одному.
Она только поджала губы, но потом прошла через комнату и уселась на диван прямо напротив меня.
– Что случилось? – спросила она.
– Не важно.
– Тебя все равно никто не сможет понять, – сказала она. – Кроме меня. Я тоже была на войне.
Степаныч еще был. Но он, наверное, реально не поймет.
– Ага, репортером, – хмыкнул я.
Манипуляция? Наверное. Классическая, женская. Только не в том смысле, что «ты никому не нужен», а в том, что «только я тебя пойму». Даже интересно на самом деле.
– Да даже репортером, – сказала она. – Я насмотрелась. Мне не приходилось убивать до сегодняшего дня, но все равно, я видела многое.
– Ладно, – я выдохнул. – Я просто вспомнил о себе то, чего не хотел бы знать.
– И что?
Расскажу. Она ведь мне самый близкий человек из всех в моей группе. Наверное. По крайней мере, телами мы дружим плотно и регулярно.
Интересно, она не отвернется от меня после этого? Не сбежит. Наверное, если нет, то я действительно могу ей доверять.
– Помнишь, ты говорила, что тебе приходилось видеть людей, которые потеряли свои дома?
– Ну?
– Так вот, я устроил кое‑что подобное. Только я сжег целую деревню вместе с их домами. Мы отработали фосфорными минами по одной деревне. Не стали разведывать, а оттуда за час до этого выехал конвой партизан.
– Блядь, – проговорила она.
Где‑то с минуту мы молчали, а она только смотрела на меня. Я отвернулся, уставился в окно. Уйдет? Или останется?
Она предпочла второе. Встала, пересела на мой диван, обняла. Вдруг принюхалась.
– Ты что, курил? – спросила она.
– Да, – ответил я.
– Ненавижу запах табака, – девушка поморщилась, запустила руку в карман, и вытащила из него пачку жвачки. Вынула две подушечки, которые почти насильно втиснула мне в ладонь.
– Так от одежды все равно пахнуть будет, – пробормотал я. – От рук.
– Жуй давай, – ответила она.
Выдохнув, я забросил в рот обе подушечки и принялся пережевывать их. Рот сразу защипало. Вкус морозная мята. Кстати, ассоциации хорошие, один из самых любимых.
Тоже воспоминание из мирной жизни.
Она же прижалась ко мне, а потом принялась гладить по голове. Она была очень нежной. Не колючей и дерзкой, как в самом начале, а именно нежной.
– Это пиздец, конечно, – проговорила она. – Тебе много пришлось пережить.
Я промолчал, сосредоточенно жуя жвачку. Действительно вкус мяты приятнее чем вонь дешевых армейских сигарет.
– Только не надо себя казнить, – сказала она вдруг. – Все ошибаются.
Она замолчала на секунду, словно взвешивая слова, потом продолжила:
– Просто ты ошибался так, что это стоило другим жизней. Не одной, не двух. Куча людей лишилась жизни из‑за этого.
Она положила ладонь мне на лицо, заставила повернуться и посмотрела прямо в мои глаза, не отводя взгляда.
– Это пиздец. Я не буду тебе врать, что это можно забыть или искупить. Нельзя. Но знаешь что? Самое страшное, что я видела на войне – это люди, которым было похуй. Которые смеялись над тем, кого убивали. Которые не помнили имена, не помнили лиц.
Голос ее становился все сильнее. Она действительно пыталась достучаться до человеческого, что осталось во мне? Или просто утешала? Хуй ее знает, женщины – это вообще потемки.
– А у тебя болит. Ты орешь внутри, ты хочешь стереть себе память к хуям. Тебе плохо из‑за того, что ты сделал. Значит, ты остался человеком. И пока ты остаешься человеком, пока тебе больно – ты имеешь право жить. Понял?
– Я не знаю, было ли плохо тому мне, до потери памяти. Или мне было похуй. Или я смеялся.
– Но сейчас‑то видно, что не похуй, так? – спросила она.
Да, это правда. И от этого становилось только тяжелее.
Она всё ещё сидела рядом, не отстраняясь. Я же снова прикрыл глаза, чувствуя, как тяжесть давит изнутри. Мята на языке смешалась с горечью сигарет, с послевкусием бренди. И, как ни крути, но с привкусом чужой смерти. Потому что я сегодня уложил кучу народа.
Лика не уходила. Наоборот, она медленно положила руку мне на грудь. Осторожно, как будто проверяя, можно ли коснуться без того, чтобы я сорвался. Я не отреагировал. Просто дышал, чувствуя тепло ее прикосновение через футболку.
Она придвинулась еще ближе. Сейчас я чувствовал каждый её вдох, каждое движение. Пальцы скользнули по груди вверх, к шее, снова повернула меня лицом к себе. Я заглянул ей в глаза, и в них не было никакой жалости. Только усталое понимание и принятие.Ее губы коснулись моей щеки, а потом двинулись ниже, к уголку рта. Она едва коснулась меня, потом сдвинулась еще и мы поцеловались уже по‑настоящему. Не было дикого напора, страсти, животного влечения, того, что было между нами раньше.Только нежность.
И тогда она забралась ко мне на колени. Ее движения были уверенными, но мягкими, будто бы она боялась, что я спугну ее, решу, что я не достоин близости. Мои руки сами нашли ее талию, она была такая теплая, такая живая.
Она снова поцеловала меня, а потом сняла футболку через голову. Расстегнула лифчик, чуть приподнялась, прижимая меня к своей теплой увесистой груди. И тогда я не выдержал. Я до конца не осознавал этого, но у меня из глаз потекли слезы.
Я провел руками по ее спине, протянул ближе. Мир вокруг стал исчезать, растворялся в запахе ее коже, в ее дыхании, в ее ладонях, что скользили по моим плечам, по шее, по спине. Некоторое время мы сидели так: она прижимала меня к груди, а я вдыхал ее.
А потом она опустила руки ниже, и стала снимать с меня футболку. Мы придвинулись друг друга, ее грудь коснулась моей, ее соски были острыми.
