– Тебя любят. А меня…
Не такая уж она и дура, понимала разницу, видела. Устя сестру еще по голове погладила.
– Асенька, милая… не в тебе дело, в мужчине твоем, не может он любить, не дано ему такое от природы. Хоть ты какой золотой да яхонтовой будь, себя он более всего на свете любит!
– Неправда! Не таков Михайла!
Устя только промолчала.
Аксинья из ее рук вывернулась, косой тряхнула.
– Давай я тебе жемчуга вплету, да и пойдем!
Устя на нити жемчуга поглядела. Вспомнила, как голова у нее во времена оны разламывалась, как впивались они нещадно, назад тянули… вроде и невелик вес, а поди поноси его с утра до поздней ночи? А свекровушка ругалась еще, мол, не смей ходить ровно чернавка какая, без пуда золота на всех местах, не смей мужа позорить!
– Оставь. Так пойду.
– Ровно нищенка какая!
– Помолчи, Аксинья, и не только со мной, а вообще язык придержи. Кивай да улыбайся, кто бы чего ни высказал. Поняла?
Аксинья нос сморщила, фыркнула, показывая, что лучше других разберется, да и кивнула:
– Да.
– Вот и ладно. Пойдем…
Да только уйти и не успели боярышни, в дверь постучали.
* * *
Не утерпел Фёдор, да и кто б стерпел, на его-то месте. Устя стука в дверь не ожидала, но открыла. Засов отодвинула – стоит, смотрит, ровно на сокровище какое.
– Добрый день, царевич.
– Устя… Наконец-то!
Устя от рук, которые ей на плечи целили, отодвинулась.
– Ты, царевич, себя в руках держи. Я тебе не невеста даже, дочь боярская, на смотрины приглашенная, нас тут много таких!
– Будешь скоро и невестой моей, и женушкой любимой. – Фёдор только свое услышал.
– Как буду женой, так и разговор другой будет. А пока не обессудь, не могу я так.
Фёдор хоть и злился, но правоту Устиньи понимал. Может, и поддерживал, плоха та девка, которую к чему угодно двумя словами склонишь, которая за честь девичью не постоит!
– Хорошо же. Лекарь доложился уж. Теперь все на вас смотреть будут: братец мой, матушка, ну и сам я, конечно, только на тебя смотреть и буду. Я-то выбрал уже, матушка выбору моему противиться не станет, она мне счастья хочет, а Боря что бы ни сказал – не слушай. Ты не бойся брата, Устенька, не страшный он.
– А потом? – Устя спокойно говорила, а внутри дрогнуло все, в крике истошном зашлось.
Не пойдет она на такое второй раз! Овдовеет до свадьбы!
ДОВОЛЬНО!!!
– А потом честным пирком да за свадебку. Поживешь дней десять в палатах, как раз приготовить все успеют.
Устя кивнула. Потом кое-как с собой справилась, заговорить смогла, дрожь не выдала, бешенство свое усмирила.
– Хорошо, царевич. Как скажешь, так и будет.
Фёдор на боярышню посмотрел.
Стоит, глаза сверкают, щеки раскраснелись, губы кусает… он и не понял, что не от счастья то, а от гнева неистового, что мечтает она сейчас сердце его сжечь, а лучше – вырвать живое и каблуком растоптать, за все сделанное. Покамест не сделанное, так ведь маленькая гадюка в большую вырастет, яда не растеряет!
Но Фёдор-то подумал, что на Бориса Устинья гневается, а его – любит, разве ж его кто может не любить?
– Помни о том, Устиньюшка. Хорошо помни.
Развернулся да и вышел. Аксинья, которая все время на лавке просидела в углу, тише мыши, ахнула только.
– Устя… как он тебя любит-то!
И что могла ей Устинья на то ответить? Может, в другое время и не стала бы, а сейчас…
– Молчи, дура!
Обиделась Аксинья, да и дверью хлопнула.
* * *
Позавтракав, все семеро боярышень в одной горнице собирались. Задумано было так, что они свое искусство в рукоделии показывали, а заодно разговаривали, старались себя получше выставить, соперницу похуже показать. Устя это еще из той, черной жизни своей помнила.
И как травили ее остальные шесть боярышень, и как не понимала она – за что?
И как плакала потом в своей горнице…
Палаты царские сродни клетке с заморскими зверями тихрами, только покажи слабость – вмиг тебя на когти возьмут, мяукнуть не успеешь. Устя ее тогда всем показала, зато сейчас отыграться собиралась, реванш взять за обиды прошлые. Когда поведут себя боярышни иначе, может, и не станет она когти показывать, да вряд ли. Девичья-то стервозность, она от века не меняется.
Вошла, улыбнулась, поздоровалась.
Хмыкнула про себя… сидят боярышни, набеленные-нарумяненные, ровно куклы какие, все в драгоценностях, все в дорогой парче… и вышивка-то не ладится ни у одной, и пряжа не идет… куда уж тут рукодельничать, когда от вышитой ткани руки не гнутся, рукава летника на пол падают, того и гляди в рукоделии том запутаются…
Жуть жуткая.
– А ты что делать будешь, боярышня?
Степанида Андреевна тут же стоит. Замерла, от колонны и не отличишь, разве что колонну в уборы драгоценные не наряжают. Вот кому и жемчуга можно вплетать, и нити золотые, любой вес кариатида снесет, не задумается.
Устя давно уж решила, чем заниматься будет.
Еще в монастыре научилась она, хоть и давно то было, а помнится искусство, хорошо помнится. Не давалось ей рукоделие никак в те времена. Нить выходила толстая да грубая, рвалась, что ни минута, иголки ломались, вышивка пузырями шла, а вот кружево неожиданно легко у нее пошло.
Переплетаются коклюшки, постукивают… тихо так, легонько позванивают, и кружево возникает ровно само собой.
Это и мать-настоятельница оценила в той, черной жизни. Восхищалась, говорила, что такое продавать на пятикратный вес серебра надобно.
А Устя через коклюшки и к чтению пристрастилась. Сначала узоры диковинные в книгах выискивала, потом буквы в слова складывать начала, а потом и вовсе без книг жить не смогла, переписывать стала, языки учить начала. А кружево не бросила, хоть и реже плести стала.
– Найдутся ли коклюшки да подушка?
– Как не найтись. Сама нитки намотаешь али помочь позвать?
Устя плечами пожала:
– Велик ли труд – нитки намотать? Сама справлюсь, когда принесут. Белые, простые, можно даже не шелковые.
Степанида Андреевна кивнула, и через десять минут все Усте принесли.
Устя и не задумалась, руки сами все вспомнили. Намотала нитки на двенадцать пар коклюшек, иголки воткнула – и пошла плести, не видя и не слыша. И возникали перед ее глазами узоры метельные, снежные, зимние… вот дорога через лес бежит, по ней белый кот идет, хвост задрал, зиму за собой ведет-зовет, лапами подгоняет, хвостом метель заметает… Надобно потом пару бусин достать, может, кошачий глаз, да и вставить в плетение. Устя помнит, как это делается…
Боярышни пару минут просто смотрели, потом перешептываться стали.
– Ой, я уж и не помню, когда простых ниток касалась, у батюшки моего только шелковые в обиходе.
– Не боярское это дело – прясть да шить, еще б за грибами ходить приказали… [73]
– Некоторым и то не в тягость бы. И варенье сами варят, и за слугами ходят…
Устя ровно и не слышала ничего. Кружево плела, коклюшки перезванивались между собой. Аксинья, которая рядом с ней сидела, кулачки со злости сжимала, а Устя и внимания не обращает.
Наконец поняли змейки, что так ее не пронять, иначе заговорили:
– Боярышня Устинья!
Не вытерпела душа Анфисы, пошла боярышня в прямую атаку:
– Что, боярышня Утятьева? Неладное что?
Устя даже глаз от коклюшек не подняла.
– Ничего ты нам сказать не хочешь?
– О чем бы, Анфиса Дмитриевна? Вы вопросов и не задавали, на что отвечать?
Надолго боярышню это не уняло. Ровно на секунду – дыхание перевести.
– Говорят, у вас с царевичем давно уж все слажено?
– Мне такого никто не говорил.
– А мне говорили, частый гость он в вашем доме.
– Неправду сказали.
– Да неужто? И не приезжал он к вам никогда?
– Как не приезжать. Бывал. Так он и у иноземцев бывает, и у боярина Утятьева, и у боярина Пронского, и Раенского… так что с того?
