Боярышня Анфиса только зубами скрипнула.
– А еще говорят, на гуляниях вы вместе были.
– Опять-таки, там половина Ладоги великой побывала.
– И с тобой царевич не заговаривал никогда?
– Заговаривал. – Устя и спорить не подумала.
– И о чем же?
– Прости, боярышня, то между мной и им останется. Хочешь – так у него спроси.
– И спрошу. Али думаешь, ты тут умная самая?
Устя и плечами не пожала. Как плела, так и продолжала, и рука не дрогнула.
Боярыня Степанида на нее посмотрела, вздохнула незаметно.
Может, и права государыня Любава, что такого для сына не хочет. Такая Устинья его в бараний рог согнет, на оковку для каблучков пустит. Вон боярышни злятся, а она на них и внимания не обращает. Плетет себе да и плетет. И ведь красиво получается… даром, что из дешевых ниток. Боярыня и сама бы не отказалась от платка такого, красота же возникает, радость поглядеть, так и кажется, что тронешь кружево – и снегом белым оно взметнется.
А еще – ровно Устинья и не смотрит, что ее руки делают. Так только от великого мастерства можно. Сидит, голову склонила, на боярышню Утятьеву поглядывает, а та вся красная, ровно свекла.
– Не много ли ты на себя берешь, Устинья?
– Ты со мной поругаться хочешь, Анфиса Дмитриевна?
– Я… да ты…
– И я, и ты. И Фёдор, в этом все дело, так ведь? Ты не переживай, боярышня, когда он тебя выберет, я между вами не встану.
– А когда он тебя выберет?
– Можешь между нами вставать, сколько душеньке твоей угодно. Даже полежать и посидеть можешь, не жалко мне.
– Гадина!
Анфиса вышивку бросила, из горницы выскочила.
Устя мурлыкала себе под нос, коклюшки в ручках маленьких так и летали.
Сплести, перевить, еще раз перевить и наново сплести, в сторону узор повести. А вот тут гуще сделать надобно…
Устя и не заметила, как себе под нос приговаривать тихонько стала…
– Кружатся метели, белые метели, птицы полетели, сказки полетели, и стучат коклюшки, и поют девицы, кружево плетется волей мастерицы… кружево плетется, в руки не дается, зимней сказкой скажется, вьюгою завьется, кружево дорогою, кружево подмогою, ты меня не трогаешь, я тебя не трогаю…
Устя и не смотрела, как ловко сплелось все под руками ее. Пальцы коклюшки перебирали, глазом моргнуть не успела, как время обеда настало.
Кормили всех боярышень вместе, там и Анфиса Утятьева вернулась. И понятно почему. Когда ты так себя с первого дня проявишь… какое к тебе отношение будет?
Покормили девушек, потом по одной вызывать стали, с боярышни Утятьевой начали. Орлова, Семенова, потом и Устю позвали.
Куда?
А к царице Любаве.
* * *
Царица на кровати лежала. Кровать роскошная, балдахин парчовый. А сама царица…
Устя поклонилась, как положено, а сама глядела внимательно. И понимала – неладное что-то.
ТАК плохо свекровушка и после смерти своей не выглядела! Всю жизнь Любава моложавой была, стройной, пышнотелой, морщины едва заметны на лице, густые каштановые волосы с едва заметными ниточками седины, а сейчас…
Свекровка ровно высохла вся. Лежит, глаза запали, щеки ввалились, на лице морщины обозначились, и любому, на нее поглядевшему, становится ясно, что дрянь она редкостная.
Говорят, в молодости мы все хороши, а в старости – как заслужим. Вот раньше Любава молодо выглядела, никто и не замечал, насколько она злобная. А сейчас хоть ты Бабу-ягу с нее пиши.
Видно, что злая она. Что страшная. Устинье видно.
– Государыня Любава.
– Проходи, боярышня. Поговорить с тобой хочу.
Устя прошла, по жесту государыни на стульчик резной присела, ждала молча. Любава тоже ждала, и была та тишина нехорошей, давящей. Первой царица заговорила, не дождавшись от Устиньи ни взгляда, ни слова. Сидит боярышня, в окно смотрит, о своем думает, и глаза у нее равнодушные, и лицо спокойное, воробьи на ветке ее куда как более Любавы волнуют.
– Мы с тобой раз уж встречались, боярышня, поговорили, друг друга поняли, да время поменялось. Сейчас заново спросить тебя хочу – люб тебе сын мой?
– Я мужа любить буду, государыня.
– Значит, не люб тебе Фёдор.
– Не знаю я его. Мыслей не знаю, души не ведаю. Как можно того полюбить, с кем и словом не перемолвился?
– А Федя говорил, что на гуляниях виделись вы.
– Виделись, государыня, но для любви этого мало.
– Ишь ты… в мое время иначе было. Приказали замуж выйти – и пошли.
– И мужа полюбила, верно, государыня?
Устя улыбнулась чуточку насмешливо.
– Полюбила, – проворчала Любава, понимая, что обыграла ее Устинья. – Ладно же. А готова ты сыну моему повиноваться?
– Испокон веков, государыня, муж в семье всему голова.
– А жена шея.
– Как скажешь, государыня.
Устя на Любаву смотрела, пыталась понять, что с той произошло. Вот не получалось у нее разобраться. Добряну бы сюда или бабушку, а она хоть и видит, а понять не может, да и видит-то не все. У человека вокруг тела словно ореол сияет, когда посмотреть особым взглядом. У кого светлее, у кого темнее, так видится. Когда человек на другого смотрит против солнышка, оно и видно.
У царицы вдовой оно тоже есть.
Только… ощущение такое, что этот ореол собаки драли. Клыками, когтями рвали, свисает он клочьями, от того царице и тяжко.
Сшить его? Вместе склеить? Можно и такое, да только Устинье до нее даже дотрагиваться не хочется. Еще с черной жизни противно.
Может, это и есть оно?
Явись Любава в рощу к Добряне, волхва ей помогла бы, нравится не нравится, долг ее таков. А Устинья может и не помогать.
Ни к чему ей, пусть останется, как останется. Уговорит царица кого – хорошо, а не уговорит, так и пусть ее, чай, сама Любава о других не думала.
– Сказала бы я тебе… – Царица закряхтела недовольная. – Не пара ты Феденьке, понимаешь?
– Как скажешь, государыня.
– Попомни мои слова, счастливыми вам не быть. Даже когда женится мой сын на тебе, не будет вам ни счастья, ни благословения!
Устя только плечами пожала. Могла бы, так фыркнула б презрительно, вот нашла чем пугать, после брака с сыном твоим – благословением? Да там весь брак проклятьем вышел, врагов так не мучают, сразу убивают!
– Как скажешь, государыня, так и будет.
– Уйди…
Устя поднялась да и вышла. Лицо печальное держала, до самой комнаты своей не улыбнулась.
– Устя, как прошло все?
– Плохо, Асенька. Не по душе я царице Любаве.
– Ой…
– Асенька, ты сходи, попроси для нас чего сладенького, хоть яблок – тоску заесть.
– Сейчас, Устя.
И только когда дверь закрылась за Аксиньей, смогла Устя упасть на лавку и тихо, злорадно рассмеяться.
Было ли такое в черной жизни?
Было!
Только и государыня Любава в силе была, хорошо себя чувствовала, и сама Устинья глаз поднять не смела, и разговор другим оказался.
Как сейчас помнилось:
– Ты моему сыну люба. А любишь ли его?
– Не знаю, государыня…
– Верность ему хранить будешь? Детей ро2дишь?
– Д-да, государыня.
– Посмотрим, что ты за птица такая!
Как Устя догадалась о любви своей промолчать? Чудом Божьим, не иначе, не узнал никто. А потом и замуж она вышла, и все равно молчала, молчала… ненавидела!
Свекрови помогать?
Не была Устя никогда настолько доброй, даже в той, черной жизни – не была. Робкой, запуганной, безразличной, наверное… не доброй!
Не готова она для Любавы что-то делать. Тем более… а как это выглядеть должно?
Устя раскроется, силу свою покажет, уязвимой станет… для кого?
Бабушка не просто так сказала, что в доме Захарьиных черное есть. Когда продолжать мысль, то замешан в недобром боярин Данила, но чтобы он втайне от сестры черное творил? Не верила в такое Устя, скорее уж Любава начала и брата подучила. Скажут люди, царица не могла что-то такое делать, богобоязненная она?
