– А это и не обязательно. Когда будешь старших слушаться, все у тебя будет.
– Чего ж и не послушать умных-то людей, боярин?
– Вот и приходи, покушаешь, послушаешь.
– Когда, боярин?
– Через недельку грамотку пришлю или сам скажу, как встретимся.
– Хорошо, боярин, благодарствую за внимание, за ласку.
Роман Феоктистович парня по плечу потрепал, кивнул да и ушел.
Была, была у боярина своя беда. Младшая дочь Гликерия.
Родилась она хоть и боярышней, да ты с нее хоть Бабу-ягу пиши! Тощая, носатая, волосенки жидкие, да и характер не ахти… избаловали девку, жалели ее за некрасивость, с рук не спускали, вот и избаловали.
Вот и вообразила Гликерия, что ей только царевич сказочный надобен. А царевич-то… нужна ему была та Ижорская! Аж четыре раза и все мимо!
А вот Михайла куда как попроще, но за сказочного царевича он Гликерье и сойдет как раз. С него хоть парсуну пиши какую, до того хорош!
Собирался боярин по-простому дочери мужа купить. Имение у него было на Урале небольшое, отослать туда молодых – и пусть живут. Лушке муж, боярину душевное спокойствие, а то ежедневные бабьи-то истерики в доме здоровья не добавляют, да и жена успокоится…
А Михайла – что его при Фёдоре ждет? Почитай, ничего хорошего. Царевич его ничем серьезным не одарит, сам от брата зависит.
Так что предложение боярин сделает, вот посмотрит еще немного на зятя будущего и сделает. Согласится Михайла, не дурак же он! Не красавица жена будет?
Так что с того?
К чему ей красота, когда приданое хорошее. А красивых и крестьянок довольно, чай, найдет Михайла, кого в стогу повалять…
Согласится он, точно…
Видел бы боярин глаза Михайлы – злые, жестокие, – он бы к нему и близко не подошел. А Михайла позволил себе на секунду маску сбросить, о другом подумать.
А ведь от Ижорского и выгоду получить можно. Им с Устиньей деньги нужны будут, много денег, Михайла любимую в черном теле держать не собирался, да и сам уж к жизни хорошей попривык. Вот и возьмет он ее за счет Ижорского.
Погоди, боярин, ужо тебе…
* * *
Долго Борис ждать не стал, тем же вечером снова к Усте заявился.
– Что, Устёна, погуляем с тобой по ходам потайным?
– Как прикажешь, так и будет, государь.
– Устя, хватит меня величать, кому другому государь, а тебе до смерти Боря.
– Прости, Боря, не привыкну я никак.
– А ты привыкай, привыкай. Люб тебе Фёдор, не люб, все одно я тебе жизнью обязан. Считай, ты мне уже родная, уже своя, ровно сестрица младшая, любимая.
Не того Устинье хотелось, не о том мечталось, да она и малым удовольствуется! В той, черной жизни, только и думалось – был бы жив! Здоров! Счастлив!!!
Пусть не с ней, а был бы! Улыбался, Россой правил, ребеночка своего на руки поднял – что еще надобно?! Любви его?
Не братской, а иной?
Заелась ты, Устинья Алексеевна. Вспомни, как в келье выла, руки кусала, пыталась от боли душевной избавиться! Не выходило!
Вспомни, как сердце твое черным огнем вспыхнуло да и в пепел рассыпалось! То-то же… помни – и каждому мигу рядом с любимым радуйся!
– Не говори о таком, Боря. Даже и слушать не хочу, ничем ты мне не обязан.
– О том мне лучше знать. Сегодня переодеваться будешь?
Устя в ответ улыбнулась:
– Не буду, государь, заранее я переоделась.
И правда, сарафан на ней простой, серый, рубаха домотканая. А все одно, даже в простой одежде она куда милее разряженных боярышень. Вот бывает такое – тепло рядом с человеком, хорошо, уютно… так и Борису было.
С Маринушкой – огонь и искры.
С Устей – ровно на волнах качаешься, ласковых, спокойных, уютных… совсем все разное.
– Пойдем тогда, Устёна?
– Пойдем, Боря. Не знаю, удастся ли мне чего почуять, но попробую.
– Попробуй, Устя. Надобно. Не хочу я жить и удара в спину ждать, не хочу абы кому довериться.
Устя кивнула и пальцы свои в протянутую ладонь вложила.
А руки у Бориса горячие. А у нее холодные… и постепенно в его ладони отогреваются тонкие пальцы, теплеют. И Устя успокаивается.
Сходят они да посмотрят. Все хорошо будет у них, а ежели и придется ей кого другого положить – поделом!
Она и не испугалась, когда дверь потайная за ней закрылась. И у Бориса с собой свеча, и для нее он свечку принес, толстенькую такую, восковую, в удобном подсвечнике.
– Ровно стоишь, Устя?
– Да, Боря.
– Вот возьми свечку, так тебе удобнее будет.
Устя послушно свечку взяла, поправила… потом глаза прикрыла, к ощущениям своим прислушалась. Странно, но тут, в потайном ходе, все острее ощущалось.
Или это оттого, что Боря рядом?
Устя уже заметила, рядом с любимым и огонь ее меньше жжет, и дышать легче, и силой она с ним куда как проще делилась, чем с другими людьми. И искать нехорошее, недоброе рядом с ним тоже проще было.
И – найти.
* * *
– Устя, тебе надобно на человека вблизи посмотреть или потрогать его? Или что?
Устя задумалась.
– Как повезет, государь. Приглядываться-то я к человеку должна… но могу сказать, что оттуда вот и так нехорошим тянет.
– Оттуда? – Борис направо показал.
Маленькая ладонь поднялась, Борису на плечо легла.
– Кажется мне, что есть там кто-то живой. И чем-то неприятным оттуда веет, недобрые дела там творятся.
– Не опасно то?
Устя прислушивалась, то ли к себе, то ли к миру.
– Нет… не сейчас, не для нас.
– Ну так пойдем, посмотрим… – Любопытно Борису стало, что там за недоброе такое в палатах царских?
– Позволь, государь, я первая пойду, я опасность быстрее почую.
Понимал Борис, что Устинья не просто так себе дочь боярская, что волхвица она, а все ж вперед девушку пропустить побоялся. Не за себя, за нее страшно было почему-то.
– Ты ходов не знаешь, заблудиться не заблудимся, а выйти куда не надо можем. Давай-ка возьми меня за руку, так и пойдем вместе.
Устя подумала пару минут, кивнула.
Направление она чувствует. А государь ходы знает, где что расположено, куда свернуть надобно… а то и ловушки какие.
Ладонь девичья поднялась, в мужскую легла доверчиво, и что-то такое в этом было… Борис аж задохнулся. Никогда! Чего у них с Маринушкой только не было, да и с первой женой, а вот так… чтобы за руки – никогда не ходили они. И ладонь лежит, узенькая, без колец, доверяется ему.
Куда скажешь – туда и пойдем.
Ход направо пошел, потом налево повернуть понадобилось, от источника черноты удалиться, потом снова вернулись, Устя б одна точно не дошла, заплутала на полдороге.
– Как тут сложно все…
– Еще государь Сокол первые ходы рыть начал. А потом только дополнялись и углублялись они.
– И мастеров в них хоронили?
– Когда как, Устинья Алексеевна, когда как.
Устя поежилась.
Да уж, всякое бывало. Наверняка бывало… Страшно и подумать, сколько ж лет этим ходам, что повидали они? Даже и предполагать не хочется.
Где-то корни по лицу проведут, ровно лапы осклизлые, жуткие, где-то потолок нависнет, вода капнет… давит земля-матушка, давит! Не нравится здесь Устинье, ох как не нравится! А выбора нет, идти надобно.
Борис остановился, задумался.
– Знаю я этот ход, и куда он выведет, тоже знаю. Нам не туда надобно, увидят нас – не обрадуются.
– Оттуда нехорошим тянет, и люди там.
– А мы сначала пойдем да посмотрим, – Борис отмахнулся. – Тут комната потайная есть, мой прадед ее еще устроил.
– Для чего, государь?
– Накатывало на него иногда, Устинья Алексеевна. Плохо ему было, голова кружилась, есть не мог ничего, только тут и успокаивался. Тут и мог слабость никому не показать, и кричать, и корчиться, и от боли выть… тут лежал, скулил, ровно животное раненое, в себя приходил.
– А посмотрим откуда?
– А рядом с той комнаткой и ход есть. К государю в такое время входить нельзя было, он и убить мог, уж потом, когда засыпал он, дядька заходил верный. А до той поры сидел, ожидал, поглядывал, как государь успокоится.
