Устя спорить не стала.
Прорыли – и прорыли. Посмотрят? И хорошо.
Увидят, что в комнате той происходит, потом решат, что и к чему, что и с кем делать.
И то верно, когда б не государь, она б сюда и не дошла, и как подсмотреть – не знала. Лишь бы засады там не было.
* * *
Засады и не было, сидела перед дверью одна девчонка-чернавка, ждала чего-то.
Никого она не услышала, царь Устю по соседнему ходу провел, молчать жестом показал – и к стене приблизился, за заглушку потянул, несколько глазков открылись. Наверное, чтобы всю комнату видать было.
К одному из глазков Устя приникла, ко второму сам государь.
Задохнулась боярышня, прочь отпрянула, потом опамятовалась, опять к глазку приникла.
Такое на кровати роскошной творилось…
О таком девушкам и думать-то неприлично! Устя хоть и боярышня, а на скотном дворе была, знает, откуда дети берутся. Но чтоб так-то?
Два тела переплетались в самых причудливых позах, блестели от пота, сталкивались с глухими влажными шлепками…
Устя руку ко рту прижала.
Кажется ей, что знает она, кто это…
Тела сместились чуточку.
И…
Мужчину она не знала. Мало ли их в палатах царских? А вот женщина ей знакома была.
Царица Марина.
Это ее кожа белая сейчас от пота блестела, ее косы черные мужчину, ровно змеи, обвивали, ее глаза…
Вот глаза и были самым страшным.
В какой-то момент Марина оказалась на кровати на четвереньках, мужчина сзади нее, а лицо Марины повернуто к стене с глазками смотровыми.
И царицыны глаза полностью чернотой затянуты. И только в глубине той черноты алый огонек горит. И улыбка ее… влажная, довольная… кажется Усте – или за алыми губками белые клыки поблескивают? Алчно, голодно…
Страшно…
* * *
В другое время Устя б в обморок упала. А сейчас – какое падать, когда падать, сейчас ей и выругаться нельзя было.
От глазка оторвалась, огляделась… хорошо хоть она в темноте видит, ровно кошка!
Бориса аж трясет… еще секунда, и выдаст он себя, Устя по стене пошарила, рычаг нашла – и глазок закрыла.
Дернулся Борис, ровно опамятовался.
– Устя?!
– Ты в порядке? Боря?
Как-то после такого и не выговаривались отчества с титулами.
– Нет. Это… Марина?! Моя Марина?!
Устя голову опустила.
– Прости. Не знала я, что она тут.
Борис где стоял, там и опустился прямо на пол, на колени, согнулся вдвое…
– Маринушка, Маринушка моя…
В глазах потемнело, ровно ночь настала, в голове помутилось… Где он? Что он? Ничего не понятно… больно-то как!
Устя рядом опустилась, по голове его погладила, сначала осторожно, боялась, что оттолкнет, потом плюнула на приличия, обняла государя, прижалась всем телом.
– Тихо, тихо, Боренька… успокойся, родной мой, не надо, не стоит она того…
Устя и сама не помнила, что она там лепетала. Да хоть что! Хоть молитвы, хоть проклятия, лишь бы Боря в себя пришел, лишь бы пропало у него это выражение безнадежного отчаяния…
Любил он ее!
Ведьма там не ведьма, колдовка… да хоть бы кто! Боря-то ее все одно любил! И немудрено!
Красивая, умная, хорошо с ней… какие тут еще привороты надобны? Может, и начиналось с него, но потом-то все настоящим было!
И сейчас вот такое увидеть – это как в душу плевок. Страшно это…
А еще более страшно, когда рядом с тобой скорчился, словно от страшной боли, сильный мужчина, любимый мужчина, единственный, и помочь ты ему не можешь.
Ничем.
Что тут сделаешь?
Только обнять и рядом быть, греть его, не отпускать в черноту лютую, на ухо шептать глупости, теплом своим делиться – вместе всегда теплее. Только это. Хотя бы это…
Наверное, не меньше часа прошло, прежде чем Борис разогнуться смог, дышать начал… словно обручем железным грудь стянуло. Боль такая была, что и подумать страшно.
Теплые ладони по спине скользили, гладили, голос словно темноту рядом разгонял, и Борис шел на него. Шел, понимая, что другого-то и нет.
Не пойдет он сейчас?
Умрет, наверное.
А ему нельзя, никак нельзя… там его ждут, зовут, там кому-то будет без него очень плохо. Голос о чем-то говорил, просил, умолял – и столько боли в нем звенело, столько отчаяния…
А Устя и правда с ума сходила.
Чутьем волхвы понимала она – не так все просто с ее мужчиной. Нет, не так все легко.
Аркан-то она сняла, но ведь тут как с ошейником рабским. Когда поносишь его хотя бы год, шея под ним и в рубцах, и кожа там такая… чувствуется. А на душе как?
Когда уж больше десяти лет – и сопротивляешься, и держишься, и помощь вроде бы пришла, но усталость-то никуда не делась, не беспредельны силы человеческие, а потом… потом приносят последнюю соломинку. И она таки ломает спину верблюда.
Устя шептала, и по волосам Бориса гладила, и силой поделиться пыталась… Получалось ли?
Знать бы!
Знаний не хватает, сил не хватает…
Наконец Борис разогнуться смог, голову поднял:
– Устя… за что?
И так это прозвучало беспомощно, что у Устиньи в груди нежность зашлась, сердце сжалось. Не сразу и с ответом нашлась:
– Когда обман рушится, больно, очень больно. А только правды не увидев, не поднимешься.
– И подниматься не хочется.
Устя молча его по голове погладила. Ровно маленького. А как тут не согреть, не пожалеть, когда плохо человеку? То ли ласка сказалась, то ли сила волхвы, Борис потихоньку в себя приходил, Усте кивнул:
– Посмотри… ушли?
Устя снова заглушку отодвинула, но людей уже не видно было, просто пустая комната.
Никого, ничего, и не скажешь, что в ней творилось такое, а ежели принюхаться, приглядеться, то черным тянет, ровно из нужника нечищеного.
– Ушли.
– Ты… ты Марину почувствовала?
Устя задумалась. И лицо руками закрыла.
– Нет… не Марину.
– Нет? А что ж тогда?
– Я… я черноту искала. Колдовство дурное. А саму царицу я б и не почуяла и не поняла, что она там, – и не подумалось бы такое никогда!
Боль там, радость ли… сколько уж лет Борис на троне сидел. Да не просто седалищем место грел, всерьез своей страной правил, и воевать доводилось, и бунтов несколько пережил, наследство отцовское. Вот и сейчас… собрался с мыслями, на Устинью посмотрел.
– Договаривай, Устёна.
Может, и не сказала бы Устя ничего, но это имя обожгло, словно повязку с раны рванули. Больно стало, отчаянно…
– Черноту я искала, ее и нашла, Боря. Хочешь, казни меня за дурную весть, а только не так проста царица твоя, как ты думаешь. Умеет она что-то… не просто блуд то был, что-то еще было, недоброе…
Борис лицо руками потер, окончательно с силами собрался.
– Говори, Устя, не крути.
– Ладно. Не первый это любовник у супруги твоей, может, и не десятый даже. О других не знаю, а только посмотреть можно, кто из стрельцов умер внезапно, от хвори какой… кажется мне, что не просто так все вот это было. Так-то делают, когда силу из человека пьют, в такие минуты человек себе не хозяин, с него многое потянуть можно.
– Ты всерьез это?
– Вполне, Боря. Ты глаза ее видел, я ее силу чувствовала, неуж ты думаешь, что это просто так? Сможем мы сейчас туда пройти, в ту комнату?
– Зачем?
– Чтобы посмотреть там все. Чтобы был ты уверен – ничего я не подложила, не подсунула.
– Ты и так не станешь. Не твое это… подлость такая.
– А все ж таки? Сможем пройти?
– Сможем. Пойдем.
Борис собрался уже.
Больно тебе? А ты выпрямись, тряпка! Али, как отец, слизнем растечься хочешь?
Памятно было Борису, как отец, чуть что – за голову хватался, причитать начинал… Мальчишка на него с презрением смотрел. Чего жаловаться-то?
От слез твоих зла в мире не убавится. Ты вот пойди, чего хорошего сделай… и тебе полегчает, и людям. Нет? Ну так чего ты скулишь?
А сейчас вот и самому захотелось за голову схватиться, и пожаловаться, и поплакать… Устинья поймет. И не осудит. Это он точно знал. И не скажет потом никому, только утешать будет.
