Рука боярышни к нему протянулась, он тонкое запястье сжал – и словно из черной воды вынырнул.
– Пойдем, Устёна. Надобно посмотреть…
И правда… хоть знать будет.
* * *
В комнате душно было, пахло… неприятно. Мускусом, тяжелым чем-то… и Мариной. Так ее кожа пахла, так их постель пахла… раньше шалел Борис от запаха ее. Сейчас же…
Убил бы!
Повезло дряни, что нет ее рядом. Убил бы. Стиснул бы руки на тонкой шее и давил, давил… пока жизнь бы не вынул из гадины!
Устя деловито по углам прошлась, подумала пару минут, потом лучинку достала, ее подожгла, с ней комнату обошла. Над кроватью так лучинка затрещала, словно ломал ее кто, водой обливал… искрами заплевалась, потом и вовсе погасла.
Устя осторожно подушки перевернула, по перинам руками прошлась…
– Посмотри-ка, Боренька.
Борис над кроватью наклонился – едва не стошнило его.
Паук.
Здоровущий, сухой весь, а выглядит ровно живой.
Черный, с ладошку Устину размером, лапы длинные, мохнатые, на спинке алые пятна, ровно на него кровью брызнули… и в крест они складываются [74].
– Гадость какая!
Устя паука рукой не брала, две лучинки вместе сложила, ими гадость подхватила, подумала пару минут, мыслям своим кивнула, на царя посмотрела с жалостью.
– Прости, Боря, когда плохо станет, а проверить надобно.
– Что?
Спустя секунду ему и так понятно стало. Устя к нему паука поближе поднесет – и тошно ему, гадко, суставы ломить начинает, голова кружится.
– Что это?
– Тянется эта дрянь к твоей силе. И из тебя жизнь пили, и немало выпили, когда ты так отзываешься.
– Ты… ты так думаешь?
– Чего тут думать, видно все.
Устя и сама не могла бы объяснить, почему так, только паука она как бы в двух видах видела. Первый – черная сухая гадость, такую возьмешь да и выкинешь.
А второй… паук ровно контуром алым обведен. И двигается это алое, и будто бы ниточки от него тянутся… как лапы суставчатые, паучьи. К ней направятся – и отпрянут, обожженные.
К Борису…
А вот к нему жадно тянутся, ищут его… и видно, паук этого человека пробовал уже. Вкусный он…
Марина? Ее рук это дело черное?
Ей-ей, повезло ведьме. Не Борис ее бы убил, так Устя постаралась.
– Видно… Может, не Марина это? Из нее силу тянули?
Устя язык прикусила.
Потом подумала, ответила уже иначе. А хотелось закричать, завизжать, ногами затопать… да что ж такое?! Ты ее с другим увидал, понял, что силу с тебя тянули, понял про приворот! И все одно ее оправдать пытаешься? Как тут не взвыть от ярости?
Устя себя кое-как смирила, выдохнула.
– А ты проверь, Боря.
– Проверить? Как?
Устя паука подняла, перед собой покрутила.
– Слышала я о таких вещах, читала, да ранее сама не видела. Знаешь, Боря, как зверушку эту называют? У нас-то она не водится, холодно у нас для такой. Черная вдова это.
– Черная вдова?
– Да.
– А проверить как? Устёна, ты сказала, не я! Так уж договаривай?
Устя выдохнула, да и решилась:
– Сжечь эту гадину. Сожги да и посмотри, что с супругой твоей будет. Когда связаны они, ее не хуже паука скрутит. Помереть не помрет, но больно будет ей, и судороги будут, и криком кричать начнет… ничего в этом приятного не будет.
Боря все обдумал, кивнул решительно:
– Заверни эту гадину – и идем.
– Куда?
– Если Маринушка у себя сейчас… вот туда и идем.
– Зачем?
– Затем. Ты эту пакость жечь будешь, я – смотреть. Раз уж предложила, давай и сделаем. Мне в доме моем такая гадость не надобна!
– Боря…
– Лучше сразу увидеть да убедиться, чем думать, сомневаться, себя терзать.
– Ты… к ней пойдешь?
– Нет, Устёна. Таких ходов по всем палатам… и в моих покоях такое есть, и в царицыных – последняя надежда на спасение.
– Так она сюда и попадала через те ходы?
– Да, наверное… Я ей все показал, боялся за нее. Бунты были, случись что – в потайном ходе и спрятаться можно, и отсидеться.
– Боря… А в Сердоликовой палате такие ходы есть?
– Две штуки.
– А ведут они куда?
– Один ход в мои покои, второй за стену.
Устя кивнула.
Мало пока сказано… она еще узнает, и проследит, и любимого в обиду не даст. А покамест дело делать надобно, не разговоры пустословить.
– Идем?
– Идем, Устя.
* * *
Покои царицыны роскошные, богато украшенные, каждая табуреточка резьбой покрыта, каждый завиток позолочен, аж глаза слепит.
Устя в глазок потайной поглядела: Марина сидит у зеркала большого, франконского, в белом, две служанки черные косы ей частым гребнем чешут, третья ноги массирует…
Хороша собой царица.
А в белом и вовсе ангелом смотрится, отлично знает она о красоте своей, умеет пользоваться. Боря один раз взглянул – и отвернулся.
– Устя… помочь?
Не хотелось ему смотреть, сил душевных не было.
Он-то любил. А она?
Неужто все игрой было? Подлостью? Приворотом, колдовством заугольным? В глаза о любви говорила, за глаза силу из него сосала…
Устя кивнула.
Поняла, царю хоть чем отвлечься надобно.
– Лучинкой эту тварь подпали… вот так.
Борис повиновался, ткнул лучинкой горящей в брюхо твари, с удовольствием даже. Ужо тебе, гадина проклятая!
Паук заниматься пламенем не хотел, словно бы лапами дергал, корчился… и настолько это было омерзительно, что Борис даже от боли своей отвлекся. И не понял даже сразу, что случилось…
Вой такой был, что стена не спасла от него, не уберегла, даже дрогнула, кажется.
Устя ничего сделать не могла, она палочками паука держала крепко-крепко, словно могла эта тварь упасть и сбежать… а может, и могла, кто ж его знает? Корчился он ровно как живой.
А Борис к глазку прильнул.
И… что тут скажешь-то?
Марина на полу билась, выгибалась, служанки в стороны разлетелись, по стенам жались… царица то дугой изгибалась, то по полу каталась, выла жутко, на губах алая пена выступила… стража двери отворила да и замерла на пороге. А как тут быть, когда царица?
Она ж… ее ж… вот как тут схватить-то?
Наконец вчетвером одолели, к полу прижали, а тут и Боре на плечо рука легкая легла.
– Догорело.
– Устя… она это?
– Она. Поспешать тебе надобно, Боря.
– Куда?
– Меня проводить и к себе бежать бегом. Сейчас к тебе кинутся, о Марине расскажут…
Борис только за голову схватился. Он и не подумал о таком-то… да и как тут подумаешь?
– Устя… да, конечно. Пойдем, провожу я тебя и приду завтра, так же вечером.
Устинья кивнула и молча за ним поспешила. И как же благодарен Борис ей был за это молчание! Никаких слов ему слышать не хотелось.
Пусть жена давно изменяла, пусть давно из него силу пила, да он-то об этом только сейчас узнал! И с этим жить предстояло, сколь отмерено.
Уже перед дверью потайной Устинья к царю повернулась, руку ему на плечо положила.
– Не вини себя. Чтобы ведьму распознать, надо или святым, или волхвом быть, а никто другой не справится, другого она оборотает да и погонять будет.
– Устя…
– Уж ты поверь мне. Тут любой бы поддался. Не себя вини – того, кто тебя к ней привел, а может, и он не знал. Ведьмы… они хорошо прячутся, дано им такое, не то б давно их перебили.
На миг пальцы на его плече сжались – и Устя в комнату свою скользнула.
Борис за ней дверь закрыл – и на секунду позволил слабости одолеть себя, наружу показаться. Пока не видит никто, к стене прислонился, простонал глухо.
Маринушка!
За что?!
Ведьма?
Так-то оно так, а никто ее не заставлял Борису вредить. Ему самому, лично. Допустим, надобно ей силу из людей пить. Но ему она в любви клялась…
Никогда Борис никому в том не признается, но Марину он казнить будет не за ведьмовство, а за обман. За ложь в глаза. За любовь притворную…
Остальное уже потом.
