И такое бывает. Но когда любишь, за любимого только порадуешься.
А в той жизни… не любила его рунайка.
Не любила.
Пользовалась, силы сосала, с другими изменяла, предавала… и у меня сердце вдвойне болело. И за себя, и за него. И сейчас болит, сейчас тянет, но сейчас-то Боре всяко легче будет, чем в той, черной жизни.
И Илье, кстати, тоже. Паука я сожгла, ведьму приструнили, теперь Илюшке облегчение выйдет.
Надобно завтра с утра братцу написать… хотя как о таком напишешь? Аксинью попрошу ему пару слов передать, чай, Илюшка поймет, а другим и дела до того не будет.
А я…
Я сегодня счастлива.
И больно мне за Борю, и радостно, что освободился он от цепей, но радости все же больше. Так-то мог он не верить мне до конца, мог к супруге своей вернуться. А сейчас – нет!
После такого никогда он рунайку не простит.
А еще…
Ежели совсем себе не лгать…
А вдруг у нас хоть что-то будет с ним?
Ну… хоть поцелуй! А ежели и то, что там я видела… ох, стоит только подумать – уже щеки горят, и уши горят… только вот с Борей все правильно будет. И такое – тоже.
Наверное, когда любимого человека порадовать хочешь, все можно сделать, и самой то в счастье будет. А когда с нелюбимым, с ненавистным… тут тебя хоть розами осыпь, все не впрок.
Не смогу я замуж за Фёдора выйти.
Теперь и подавно не смогу.
Лгать буду, невестой его считаться буду, сколько смогу, лишь бы в палатах царских задержаться, Боре полезной быть. Все сделаю.
Поспать бы лечь, да не хочется. Терем шумит, волнуется, бегают все взад-вперед, даже через дверь то слышно. Что ж…
Надобно и правда лечь да притвориться, что спала и не знаю ничего. Пусть завтра мне все рассказывают, а я буду слушать, глазами хлопать, ахать удивленно…
Сарафан в сундук уложить, сама на лавку, вытянуться – и дышать ровно, как прабабушка учила. Успокоиться мне надобно. Успокоиться, а как уснуть получится, еще лучше будет.
Вдох – выдох.
И снова вдох – выдох…
Скорее бы наступил рассвет!
* * *
– Любавушка, неладное в тереме!
Боярыня Пронская и днем бдила, и ночью бдила. А чего ей?
Муж умер уж лет пять как, дома сын старший заправляет, а у того своя жена, по матери выбранная. У нее характер такой же, а молодости и напора куда как больше.
Царица о том хорошо знала.
Куда Степаниде Андреевне податься?
Да только в терема царские. Тут у нее и горничка своя, и служанка своя, и дел завсегда хватает, а командовать да сплетни собирать она и в молодости была превеликая охотница. Главное, чтобы верность царице блюла… ну так Пронская и старалась. Не всякая собака цепная так служить станет!
Опять же, и дети боярыню уважают! Не бесполезная старуха она, которой только яблочки грызть и осталось. В царских палатах она, на службе царицыной!
И слово где шепнет, и подслушает чего, и в делах поможет.
Сама Степанида Андреевна и этим пользовалась. Пусть ценят! Но и отрабатывала, это уж наверняка.
Любава про то знала, боярыню ценила, благодарила деньгами да подарками. Она шевельнулась, на свою наперсницу поглядела.
– Что, Стеша? Неладное чего?
– Ой, неладное, государыня! Не то я б и не насмелилась тебя будить!
– Что?
– Вроде как рунайку приступ скрутил. Да такой, что помочь никто не мог, удержать вчетвером пытались, она и мужиков раскидала, ровно котят. Царя позвали, прибежал он – и разводиться решил. Вроде как патриарху указание дал монастырь для нее подобрать… это еще не точно, но вроде так!
– Разводиться? Монастырь?
Любава аж на кровати подскочила! Какие тут немощи телесные, тут хоть ты вставай и беги, да и мертвая побежишь!
Какой еще развод?!
Какой монастырь?!
Так все хорошо задумано было, сейчас Федя женится, детей заведет, а Борис-то бездетен. А там… кто его знает, что случиться с ним может? И на троне сыночек Феденька воссядет, и детки у него будут… может быть. А сейчас что?
Пасынок ведь и заново жениться может!
Рунайка-то еще чем удобна была… чужая она. Совсем чужая. Сильный род не стоит за ней, родные ее у крыльца не толкутся. А на ком другом Борис женится да обрюхатит девку? Это ж всем планам как есть нарушение!
– Помоги одеться, поговорить мне с пасынком надобно.
– Государыня, – наперсница за одеждой не помчалась, – когда дозволишь еще слово молвить…
– Чего с тебя их – клещами тянуть?! Говори же!
– Государыня, не надобно тебе сейчас к нему.
– Это еще почему?
– Потому как государь с боярином Егором заперся, и, кажись, пьют они. Закусь туда понесли холопы.
Любава тут же вставать передумала, назад откинулась. И правда, чего спешить?
Боярин Пущин ее крепко не любит, есть такое. Он вроде как и не связан был с матерью Бориса родственными узами, но, говорят, любил первую царицу крепко. Любил, и потом забыть не смог, и царю не простил, что тот повторно женился, и Любаве… ни к чему ей туда сейчас идти. Только лай пустой будет.
– Благодарствую, Степанидушка. Вот, возьми, не побрезгуй.
Чего б боярыне побрезговать перстнем золотым, с изумрудом крупным? Сцапала, ровно и не было колечка.
– Спасибо за милость, за ласку твою спасибо, государыня!
– Поди послушай, что еще говорить будут, что происходить станет. А с утра тогда и доложишь мне, там и решать будем.
– Да, государыня.
– Иди, Степанидушка.
Боярыня ушла, Любава на подушки откинулась.
Что ж рунайку разобрало-то сейчас? Подождать не могла?
Ох как не ко времени… ускорять дело придется. Хотелось Феденьку на Красную горку оженить, а придется перед Масленицей [75].
Надобно посмотреть, что с утра будет, с Платоном поговорить – и быстрее, быстрее. Он вроде упоминал, что есть у него все потребное, вот и делать надобно!
Чует сердце недоброе…
* * *
Стоят друг против друга две женщины.
Стоят. Смотрят молча.
И слышится в морозном воздухе звон клинков – два взгляда скрестились. И снова – встретились! Разлетелись, и вновь – удар!
Не любят они друг друга, да выбора нет, не станут за руки держаться – обе в пропасть рухнут. Наконец Добряна в сторону отошла, Агафье войти разрешила.
– Проходи, волхва…
– Благодарствую, волхва.
– Почто пришла?
– По дурные вести. – Агафья и глазом не моргнула, пересказывая все, что от Велигнева узнала.
Добряна молчала, слушала. Сначала, видно было, не верила, потом испугалась, первые проблески тревоги на лице появились, к концу речи и вовсе за посох схватилась покрепче. Все ж лучше, чем за голову, голова-то родная, а посох деревянный, его как ни сожми, не больно ему.
– Что же делать-то теперь, Агафья?
– Готовиться, Добряна. Ко всему готовиться. Подлости ждать, спину не подставлять, не верить никому. Тебе и из рощи не выходить, сама понимаешь.
– Понимаю. Тут недавно Устя твоя приходила, да не одна, а с государем…
Про царя Агафья уже от Усти слышала. Кивнула:
– Знаю, Добряна. И то хорошо, что свободен теперь государь. Глядишь, и дальше клубочек размотаем.
– Не при Борисе началось это, может, при отце его, а может, и при дедушке.
– И то может быть. Иноземцы поют сладко, стелют гладко, а спать жестко. И речи их ядовитые.
Тут обе волхвы были согласны.
Не любили они друг друга с юности, может, потому, что не понимали.
Для Добряны выше и лучше служения не было ничего. А Агафья хоть силой и не была обижена, а семью на первое место поставила. Служила, как же без этого, и силой своей пользовалась, но от мира не отрешилась, не отошла.
Хотя что Добряну осуждать? Беркутовы, все они такие, для них другое и немыслимо. Агафья Добряну фанатичкой дразнила, Добряна огрызалась зло, шипела, что Агафья дура легкомысленная, которую богиня не иначе как в помрачении силой одарила. А надо бы – оплеухами.
Было.
А вот пришла беда, так мигом объединились две женщины.
