– Сама выдашь – или одежду содрать да обыскать?
Вивея назад отшагнула, потом еще… и стена там, в лопатки жестко уперлась, остановила, боярышня по ней руками слепо зашарила!
– Я не… не… не смейте!!!
– НУ!!!
Таким тоном медведя остановить можно было, не то что девчонку малолетнюю, глупую. Вивея, словно во сне дурном, пузырек достала, боярин его к носу поднес, понюхал.
– Кажись, оно. Акимка, сбегай, покажи лекарю Козельскому. А ты, боярышня, сказывай все подробно, не таи: кто яд дал, кто подстрекал, чего хотела?
Вивея обхватила себя руками.
– Я…
– На дыбе-то все одно расскажешь, но лучше ж самой? И ноги не переломают.
Боярышня задрожала – и принялась послушно рассказывать.
И про снадобье для блеска глаз, и про гадину Заболоцкую, которая ей дорогу перешла, и про царевича… Ну ведь она бы лучше была! Почему ее понять не желают?
Боярин слушал недолго. А потом, когда вернулся подручный с подтверждением от Козельского, кивнул подручному:
– В Приказ ее. Пусть посидит, подумает.
Пытать дуру он не собирался. Да и без того ей хорошо не будет. Камера, сырая, да с крысами, да с охапкой соломы в углу…
И кандалы тяжелые.
И татю не сахар, а уж такой вот боярышеньке изнеженной и вовсе слезы горькие. Все расскажет, и дыбы не понадобится.
* * *
Фёдор так и сидел бы в коридоре, но когда боярин Репьев к Мышкиной пожаловал, заинтересовался царевич. Комнаты боярышень, считай, друг рядом с другом, двери видно… и зачем ему мужик такой?
Что это задумал боярин?
Не любил Фёдор Василия Никитича, а все ж признавал, что есть у боярина и свои достоинства.
Неглуп он, и характер есть у него, и дело свое он знает, и Борису пуще собаки какой предан. И ежели устроил он спектакль, то неспроста это.
Фёдор поближе подошел, к стене прислонился, ждал.
Видеть, что в комнате происходило, не мог он, а вот слышалось все великолепно. И обвинения. И оправдания. И…
Ярость поднималась из глубины, ярость накрыла волной и без того слабый разум, ярость смыла все человеческое. Ежели б не «палач», который чудом успел Вивею прикрыть, Фёдор бы ей в горло вцепился.
Накатило…
Царевич рыком рычал, к горлу Вивеи рвался, та завизжала, в угол забилась – упасть бы в обморок, да и то не получается, как видишь глаза эти белые, выпученные, как пальцы скрюченные ровно когти к твоей шее тянутся… жуть накатывает.
Палач Фёдора перехватил, Михайла в ноги ему кинулся, подбил, упал царевич на пол – и его тут же сверху стражники придавили… едва не разлетелись, но весили больше, кольчуги же, да и двое их, третьим палач упал, четвертым Михайла – и все одно трясло их, Фёдор до горла Вивеи добраться рвался.
Боярин Репьев ее за локоть схватил, за собой потянул.
Но о долге не забыл он…
– Хоть слово лжи скажешь – отдам тебя царевичу!
– НЕТ!!!
– ОТДАЙ!!!
Все сплелось в единый клубок воя, криков, почти звериного рычания… когда б не убрали Вивею, так и Фёдора успокоить не удалось бы. Наконец кое-как подняли, успокоили, отряхнули, извинились даже… Фёдор всех злым взглядом обжег, особенно Михайлу, и из коридора ушел к себе. Устя не проснулась даже, разве что приснилась ей собачья драка.
Михайла за Фёдором и не пошел даже, все одно сейчас извиняться смысла нет. Он продумывал, как бы ему в приказ Разбойный пройти… Покамест плохо получалось. Но может, и не понадобится.
Вот когда не казнят боярышню Мышкину, Михайла с ней и разберется. А покамест… Может, еще и повесят? Борис не гневлив, но такое нельзя спустить с рук, чтобы в палатах царских всякая дрянь людей травила…
Подождет Михайла, он ждать умеет, и сундучок с камешками самоцветными тому подтверждение.
Подождет…
* * *
Бояре себя долго ждать не заставили, мигом к государю явились, Борис тоже их ожиданием томить не стал.
– Заходите, бояре, разговор у нас горький будет. Дочерей ваших отравить пытались. Повезло – вовремя яд заметили да спасти девушек успели.
– Как?!
– Кто?!
Не похожи внешне были Петр Семенович Васильев и Кирилл Павлович Орлов. Ничем не похожи. Один длинный да тощий, второй маленький и круглый. Первый весь оброс, хоть ты лешего с него рисуй, второй лысый, ровно коленка девичья. Васильев весь раззолочен, обряжен пышно, посмотришь – зажмуришься.
Орлову не до того. Шубу накинул, а под ней рубаха чуть ли не холщовая, рукав прожжен, штаны грязные.
А дочек оба любят, оба взволновались – и на миг стали похожи, ровно зеркало.
– Яд в блюдо подлили. А кто… выясняет пока боярин Репьев.
– Выясняет он?! – змеем лютым прошипел Васильев. – Что с девочкой, государь?!
Хоть тут Борис спокойно ответить мог:
– Сейчас при ней лекарь хороший. Повезло, вовремя яд распознали. Обед начался, боярышни за стол сели, кушать начали, потом одна из них, боярышня Заболоцкая, заметила, что неладно с девушками, тревогу подняла, а боярышень воду пить заставила. Вот яд и вышел из тел. Повезло.
– Заболоцкая? – прищурился Орлов. – Откуда ж познания такие?
Борис на это ответил бы легко, да правду и боярам сказать нельзя. Что волхве, пусть даже юной, яд увидеть? Считай, ерунда. А только лучше промолчать о таком. Другое Борис сказал:
– Она у себя дома за больными ухаживала. Знаете ведь, Федьке она нравится, вот я и приказал разузнать. Алексей Заболоцкий приказал дочь учить, мало ли что случится дома. Дети гадость какую съедят, али кто из холопов поранится – разное бывает в хозяйстве.
Бояре переглянулись.
Так-то да… и у них на подворьях разное случалось, только боярышень такому не учили – к чему, когда лекари есть? Но и ничего удивительного в том не видывали. Случается. Нечасто, а бывает такое.
– А кто яд подсыпал, государь? Нет пока даже мысли?
Борис только поморщился.
– Надо думать, одна из боярышень. Сами знаете, девочки у вас настолько собой хороши, что поневоле кто-то да позавидовал.
Бояре приосанились. Потом пригорюнились.
Хороши-то хороши, а теперь как быть?
– Я прикажу домой их отправить, как выздоровеют. Со всем почетом, с подарками богатыми. А когда жених хороший найдется, стану первому ребенку крестным отцом.
Это предложение боярам понравилось. Заулыбались.
Так-то и плохо, и беда, но дочки ведь живы? Вот и ладно. И выгода быть может великая, с царской семьей, считай, породниться.
Дверь стукнула, боярин Репьев вошел.
– Государь, сыскал я татя. Велишь слово молвить?
– Говори.
– Боярышня Мышкина это. Вивея Фоминична.
Борис едва не застонал. Тоже та еще боль зубная, Фома Мышкин. Крысьев он, не Мышкин! Зараза такая, везде лезущая…
– Что ей надобно было?
– Она боярышню Устинью отравить хотела. Так-то решила, что, когда главной соперницы не будет, обязательно на нее царевич посмотрит. Похожи они ведь.
– Похожи. А другие боярышни как пострадали?
– Боярышня Устинья береглась, ей яд подсыпать не получалось, а на что другое у боярышни Мышкиной ума и сил не хватало. Вот и решила дурища в общее блюдо яд высыпать. А там уж… кому сколько достанется – авось и повезет. Даже когда отравление случилось бы, боярышню Устинью с отбора удалят. А она останется.
– Чем эта дура думала? – Борис скорее для себя спрашивал, да боярин Репьев ответил:
– Да чем она думать могла, государь? Дурища ж. Семнадцати еще нет, а пакостность есть. Вот и лезет из нее это, как тесто из квашни. У дядьки моего дочь такая же… дура злобная, пакость сделает и сама потом больше всех мается. Ни украсть, ни на стреме постоять.
Оставалось только вздохнуть.
Просто злобная дура.
Которая по чистой случайности убийцей не стала. А и стала бы… как она потом жила бы с этим? Да отлично! Она же дура! Она бы просто не поняла, что натворила, куда ей?
Чтобы своей виной мучиться, ее осознать надобно. А для того ум и душу иметь хорошо бы. А не только злобу бешеную.
– Где она сейчас, боярин?
